Мы имеем дело с резким упрощением публичного пространства

С начала 2000-х годов российский политический ландшафт претерпел существенные изменения: запрещались региональные партии, устанавливался централизованный контроль над субъектами через создание института полпредов президента, произошла почти полная ликвидации свободы СМИ, а политика свелась именно к электоральной демократии. Что сейчас происходит в России с политической культурой, почему граждане выбирают понижающую адаптацию, а не политическое участие, и как выходит, что политика в России временное явление — обо всем этом рассказывает директор «Левада-Центра» Лев Гудков.

Политика и культура: идеальные цели, конфликт и металлические опилки

В трактовке понятия культуры можно выделить две линии. Немецкое Просвещение — от Канта до Аделунга — рассматривает культуру как способность к облагораживанию, рафинированию духовных и физических способностей человека, способность ставить себе идеальные цели и достигать их. В англо-французской трактовке культура — совокупность того, что нас окружает, описание нравов, обычаев, правил поведения. Обе трактовки исходят из оценочного представления о том, что есть цивилизованные, развитые общества и общества примитивные. 

Я бы исходил из представления о культуре по аналогии с речью, языком. Мы говорим не по правилам, не литературным языком, сокращаем, используем обратный порядок слов. Но богатство нашего языка, тезаурус, — он действительно велик. Культура тоже всегда структурирована вокруг некоторых социальных систем, которые отбирают те или иные семантические образования, символы, ценности, правила поведения. Как металлические опилки на белом листе: если вы снизу поднесете к ним магнит, они тут же структурируются. Вот если представить себе что опилки — это семантические образования — это есть своего рода такой магнит, это силовые поля, которые организуют смысловое взаимодействие. Поэтому культура не существует вне определенных социальных систем.

К тому, что называется политикой, есть два полярных подхода. Один из них выдвинул в 1927 году немецкий правовед Карл Шмитт. Он определял политику через право носителя государственной власти вводить свои собственные правила и нормы в случае чрезвычайной ситуации — угрозы войны либо приближения врагов. Фактор врага здесь очень важен — государство готово рассматривать в этом качестве любого оппонента. 

Совершенно другой подход был сформирован социологами в конце 1960-х годов целой генерацией социологов — Лазарсфельдом, Линдом, Линцем, Бендиксом — и более последовательно изложен в книге Мартина Липсета «Политический человек». В рамках этого подхода политика — это конституционно и законно оформленное право борьбы за власть, то есть участие в партийной деятельности, которая следует определенным законам и мобилизует своих сторонников для участия в выборах, выдвигая те или иные политические программы. Если у Шмитта в основе государства — единство и отсутствие конфликтов, то здесь конфликт принципиален, на нем строится конкуренция. Этот подход предполагает, во-первых, наличие политиков, профессионально занимающихся своей деятельностью, обладающих необходимыми знаниями и компетенциями и способными привлекать симпатии избирателя. Во-вторых, наличие набора конкурирующих политиков, которые выступают с критикой первых и выдвигают свои собственные программы. И, в-третьих, наличие публичного пространства, в котором и те, и другие могут вступать в открытую конкуренцию. 

«Политика в России — явление временное»

В России мы сейчас наблюдаем развитие представления о праве, представленного Шмиттом. Под политической деятельностью предлагается понимать все, включая проведение социологических опросов общественного мнения — поскольку они влияют на неопределенный широкий круг людей. И свидетели Иеговы, и экологические активисты, и ненасильственный гражданский процесс — все попадает под сферу политического, хотя это совсем необязательно касается политики.

Политика в России в липсетовском понимании — явление временное. Начавшаяся в середине 1980-х годов перестройка изначально предполагалась как классовый конфликт, но к концу десятилетия классовые черты стерлись и этот конфликт стал конфликтом различных социокультурных и религиозных групп за продвижение собственных ценностей, целей и интересов. Но поскольку шел распад тоталитарной системы, где государство выступало подателем жизненных благ, а население было кем-то вроде принудительных клакеров, вынужденных поддерживать и одобрять все решения, то в этих условиях любая активность вырастала не снизу, а выражалась как кризис номенклатуры. Структурирование политического ландшафта шло не по принципу выдвижения программ и целей, а по принципу борьбы за ретро-ориентированные группы. У каждого из крупных представителей этого ландшафта был свой дублер: у Демвыбора России — в виде «Яблока», у зюгановской КПРФ — «Коммунисты за Советский Союз» или анпиловцы. В 1996 году противники и конкуренты использовали примерно одни и те же средства мобилизации — и в первую очередь это страх. Команда Ельцина настаивала на на том, что если не выберут Ельцина, то придут коммунисты и все вернется к прежнему состоянию. Коммунисты апеллировали (примерно такими же средствами) — но уже к другому: что реформаторы развалили союз в результате сговора с западом. Но по сути обе группы обращались к одному и тому же ресурсу — к прошлому. 

Вскоре оказалось, что и демократы готовы прибегать к авторитарным методам, как это случилось, например, в 1993 году. Коммунисты представляли собой как бы демократический институт — Верховный совет — они отстаивали инерцию очень консервативных представления большинства, выступая за распределение, за государственную политику, за социализм. Это создавало такую мешанину методов, целей и средств, что программные моменты довольно быстро отошли на второй план, а консолидация шла по принципу свои/чужие, что привело к резкой примитивизации собственно конфликта и конфронтации вплоть до силового решения: расстрела Белого дома. Таким образом, при номинально самых позитивных симпатичных лозунгах и деклараций в реальности установилась авторитарная система, которая держалась только на своей слабости и многообразии радикальных фракций распавшейся номенклатуры. 

Реальная демократия устанавливается не вынужденно и принудительно для всех, а формируется именно в результате устойчивых компромиссов на основе соглашений и взаимодействий и фиксации их виде правовых оснований. Но желание реформаторов любой ценой провести свою волю и принять реформы привело, с одной стороны, к потере массовой поддержки, а с другой — к необходимости опоры на институты совершенно недемократического порядка: спецслужбы и армию. 

«Приход чекистов лежал в русле этой логики»

Все это создавало основу последующей политической культуры. Поэтому приход чекистов лежал в русле этой логики апелляции к консервативному прошлому и к упрощению. Путин воспользовался символами прошлого, которые образовали единство российской идентичности: прежде всего, это победа в Великой Отечественной войне, а также развитие темы величия России и морального превосходства над другими, права диктовать другим странам, другим народам свою волю и присвоение власти всех символов и значения коллективного целого. Очень быстро сокращалась сфера политической конкуренции и возникал тот порядок, который собственно описывается в концепции Шмитта. 

Начиная с 2004 года начался период, который я бы назвал возвратным тоталитаризмом, потому что именно здесь восстанавливался контроль над культурным и политическим пространством: запрещались региональные партии, устанавливался централизованный контроль над субъектами через создание института полномочных представителей президента, произошла почти полная ликвидации свободы СМИ, а политика свелась именно к электоральной демократии. Соответственно вся власть перешла к администрации президента, закрытость сферы принятия решений породила массу старых идей о политических заговорах, скрытом иностранном влиянии. То есть вся политическая культура приобрела чрезвычайно архаический характер. Законодательная власть полностью подчинена исполнительной: даже формально 70% законопроектов вносит в парламент правительство. Судебная власть также утратила свою самостоятельность, став лишь инструментом проведения интересов власти. Мы вернулись к системе, имитирующей прежние структуры с соответствующей риторикой, конфронтацией с враждебным западом.

Что еще очень важно для понимания именно политической культуры: раз система централизована жестко, не допускает внутри себя никаких противоречий и конфликтов, то альтернативой становятся идеологемы, понятные для русской истории. Для прогрессивно мыслящих инициативных борцов за справедливость, ломающих систему наделенных решительностью борцов за социальный порядок. Эта мифологема чрезвычайно важна, она объясняет не усложнения социального поля и многообразие групп, а является частью конструкции резкого упрощения реальности. 

«Политикой мало кто интересуется»

На этом фоне у людей практически полностью исчезает интерес к политике. Группа, которая заявляет, что их политика интересует в большой или очень большой степени, составляет 15%. Даже Крым глобально не изменил эту ситуацию. Конструкции таких авторитарных или квази-тоталитарных режимов основываются на неучастии людей в политике отказа. Оборотная сторона апатии, нежелания участвовать в политике — это ясное осознание, что такие люди, как вы, но не могут оказывать влияния на принятие решений.

Государство в этих условиях продолжает говорить о врагах: горизонтом существование этого является именно враги, они составляют условия мобилизации — особенно при Путине. В конце 1980-е годов 13% признавали наличие врага и называли самые разные варианты: исламисты, сепаратисты, ЦРУ, кооператоры, мафия, партократия. В 1990-е  большинство говорило, что нету никаких врагов. В 2007 году, начиная со знаменитой Мюнхенской речи Путина пропаганда вновь начала подавать неугодных режиму людей как предателей, а страны — как источники угрозы, причем первыми на роль врагов назначаются те страны, которые присоединились к Евросоюзу и вступили в НАТО — это Литва, Латвия и Эстония, а потом и Грузии. 

За всем этим стоит медленный подъем тех пластов культуры, осознание которых характерно для советской системы. Иначе говоря, мы имеем дело не просто с архаизацией массового сознания, но и с некоторой генерацией неспособности перейти от осознания к рефлексии. Мы имеем дело с резким упрощением интеллектуального, экспертного, как хотите — публичного пространства. Конечно, это сопровождается чувством зависимости и беспомощности, но реакция на это — это не участие, а покорность и терпение. Это порождает структуру двоемыслия с одной стороны и апатию — с другой, а также то, что мы называем понижающей адаптацией, то есть желанием не изменения системы, а приспособления к ней в частном порядке.

Записала Наталья Корченкова