«Преобразования постоянно происходят — в одной конформистской стране за другой»

Дмитрий Травин, научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского Университета в Санкт-Петербурге

Можно ли сказать, что наше общество находится в коме? Ну, формально, наверное можно. Но вообще мне такое слово не нравится. Где-то в годы перестройки было такое выражение: «наша страна больна». Эти слова создают впечатление, будто есть какое-то нормальное здоровое состояние, какая-то такая хорошая веселенькая страна, где все общество солидарно, люди хорошо образованы и выходят на многомиллионные акции протеста, даже если им угрожают дубинками или пулями. С моей точки зрения, такого общества не существует. И если оно формируется, то это происходит в какой-то особой экстраординарной ситуации. Очень упрощенно можно сказать, что в 1980-е годы польское общество временами становилось таким вот мощным и солидарным. Но для того, чтобы возникло такое состояние, нужны очень серьезные, особые условия. В нашей стране сейчас таких условий нет — и это не болезнь, это не кома, это нормальное состояние. 

Не стоит ждать от нашего общества каких-то чудес. Мне кажется, многие ожидали того, что летом такого рода чудеса проявит Беларусь, которая долго была в коме, а потом вдруг проснулась, и вот режим Лукашенко падет со дня на день. Я внимательно следил за тем, что пишут многие коллеги, очень серьезные глубокие ученые, и даже в беседах этих коллег, к которым я с большим уважением отношусь, я находил такие дискуссии. Я думаю, что надо нам понять, что нормальное общество — это общество, которое учится долго, оно инертно, оно тяжело просыпается. Потому что вообще-то конформизм — это нормальное состояние среднего человека в обществе. Если мы говорим о 140 миллионах в России, надо исходить из того, что очень много миллионов будут конформистами, и лишь небольшая доля будет пассионариями, которые готовы выходить на протесты, когда бьют дубинками, когда арестовывают. 

Но тем не менее преобразования постоянно происходят — в одной конформистской стране за другой. Мы видели на протяжении и XX века, и начала XXI много волн демократизации самых разных стран. За год до момента, когда начиналась серьезная демократизация в той или иной стране, многие бы не подумали, что перемены возможны. Поэтому я думаю, что у нас нет оснований ругать наше общество, говорить что она ненормальное, «в коме», «больное», и так далее. Надо понимать, что инертное конформистское общество не просыпается в тот момент, когда нам этого хочется, оно просыпается, когда сходится целый ряд разных обстоятельств.

Мы хотим, чтобы наше общество изменилось здесь и сейчас — как мы надеялись, что произойдут перемены в Беларуси за несколько дней? Или мы ставим вопрос о том, готово ли наше общество вообще к переменам — в тот момент, когда откроется окно политических возможностей? Это разные постановки вопроса. Если посмотреть, есть ли какие-то ключевые факторы для перемен в России, то скорее ответ такой, что их нет, и дело здесь не только в обществе. 

Перемены вряд ли возможны, если нет раскола элит. Он может состоять в том, что вдруг сверху идет импульс на перемены — как было в начале перестройки, когда пришел новый генеральный секретарь, и вместе со значительной часть команды сказал: «Давайте меняться». Тогда общество оказалось гораздо более динамичным и пассионарным, чем казалось буквально за несколько дней до смерти Константина Устиновича Черненко, последнего генсека перед Горбачевым. Если сверху говорят «давайте меняться», это конформистское общество часто оказывается готово к быстрым переменам. 

Если же наоборот, начинается мощное протестное движение снизу, то очень важно, будет ли элита едина в своем желании перестрелять протестующих, или она расколется. В последнем случае массовое движение снизу может привести к переменам довольно быстро. Если раскола элит не произошло — мы видим то, что произошло в Беларуси: уж на что массовое движение, но к переменам не привело. 

Готово ли наше общество к переменам в той ситуации, когда откроется окно политических возможностей? Я уверен, что готово. Так ведь и происходили перемены в нашей стране на протяжении всего XX века: появлялось какое-то окно политических возможностей, обычно связанное с тем, что умирал очередной вождь — в элитах становились видны какие-то скрытые процессы расхождения во взглядах. После 1985 года мы увидели, как Горбачев, Ельцин, Лигачев стали говорить о том, что им все не нравилось раньше и как они видят будущее страны. Другое дело, что будущее они видели по-разному. Конфликт элит, бесспорно, назревает и сейчас. Причем не нравиться происходящее может по разным причинам — мало возможностей для бизнеса, разрыв с Западом, где семьи и накопления, невозможность брать взятки так, как брали их до 2012 года.

Другой вопрос — на какие перемены готово общество. В момент конца 1980-х — начала 1990-х годов наше общество было очень хорошо готово к рыночным преобразованиям, а а вот к демократии готово не было, потому что просто плохо понимало, зачем она нужна. 

Сегодня, я думаю, общество очень быстро созревает для того, что демократия нужна. То, какой выбор сделает общество в условиях демократии, в значительной степени зависит от просвещения. 

Татьяна Ворожейкина, преподаватель Свободного университета

Я считаю, что сама постановка вопроса «солидарность или инертность» — неверная. Есть и те, и другие процессы. В российском обществе существуют разнообразные формы солидарности, они множатся, становятся более многообразными, охватывают достаточное количество людей. Различные сборы денег для инвалидов, для больных и бедных людей, для животных; помощь политзаключенным и т.д — если вы в это вникнете, то увидите, насколько эти сети живые и развивающиеся. 

Другое дело, не существует ли эта солидарность только внутри нашего пузыря? Мне так не кажется. Хотя это вопрос, не имеющий ответа, потому что все зависит от инструментов познания реальности. Я уже давно и публично не соглашаюсь со Львом Дмитриевичем Гудковым, когда он говорит о дефиците средств понимания и объяснения современной действительности. Глупо спорить, что эти средства несовершенны, но тем не менее, мне кажется, что появляется достаточно много инструментов для адекватного понимания развивающегося в России гражданского общества. Здесь я могу сослаться на работы Григория Юдина и целого ряда исследователей и активистов, которые это подтверждают. 

В какой мере опросы и даже фокус-группы, количественные и качественные исследования и их методология, разработанная для развитых демократических обществ, адекватны для обществ, находящихся в условиях авторитарного режима? Кирилл Рогов в своих работах, на мой взгляд, достаточно успешно пытается эту проблему решать, внося поправку в те выводы, которые делаются на основании опросных данных. 

Я прочла выступление Виктора Шендеровича, где он говорит, что общества нет, а если бы было, то, грубо говоря, не посадили бы Навального, и Азара бы тоже не посадили. Мне кажется, это не так. Речь идет о нарастающем противостоянии, о нарастающем нежелании все большего количества людей с этим произволом мириться. А осуждать людей, что они, будучи побитыми, или отсидев в жутких условиях в Сахарово, сразу же не выходят снова, на мой взгляд, неверно.

Мне кажется, источник изменений действительно содержится в обществе, общество развивается, формы солидарности в нем становятся все более многообразными и устойчивыми. Это не исключает того, что общество фрагментировано, а проявления гражданской солидарности — локальны и пока что с трудом объединяются в какое-то единое целое. 

Что делать? Продолжать эти протесты или, как это стало почти всеобщим занятием — писать разнообразные программы будущего переустройства, чтобы быть готовыми к моменту Х? Мне кажется, это очень достойное занятие, но оно, к сожалению, заменяет обсуждение очень тяжелой проблемы: а как, собственно, этот момент Х приблизить? Совершенно невозможно себе представить, что вдруг произойдет обрушение или какая-то более или менее мирная трансформация авторитарного режима, и вдруг появится какая-то волшебная программа, по которой все согласятся действовать. Подобная подготовка универсальной программы мне кажется бессмысленной, потому что демократия — это договоренности о том, что и как нужно делать. Из вполне демократической революции 1991 года вырос авторитарный режим — потому что, говоря словами Галича, были товарищи, которые знали, как надо, и были готовы ради этого на все. Поэтому мне кажется, что программы необходимы, но нужно понимать, что в условиях демократической конкуренции и достижения демократического консенсуса — а ровно об этом идет речь, если мы говорим об отказе от авторитарного режима — они будут результатом компромисса. 

С моей точки зрения, авторитарный режим в России сформировался уже в начале 2000-х годов, и это не “гибридный режим”, не режим “авторитарной модернизации”, это вполне традиционалистский тип авторитаризма, основанный на единстве власти и собственности и полном выхолащивании государственных институтов. Система частной власти одновременно контролирует и властные рычаги, и репрессивные структуры, и наиболее прибыльные сферы экономической активности. Здесь трудно говорить о государстве в общепринятом смысле слове —  как системе публичных институтов. Власть  — политическая и экономическая — сосредоточена в руках  достаточно узкого круга людей, фамилии которых  мы все знаем.

Мне кажется, что разложение режима может идти прежде всего под воздействием давления снизу — не только политического, но и социального. Успешные примеры трансформации авторитарных режимов в демократические —  в Испании, Бразилии, Польше — это все примеры того, как раскол элит происходит под воздействием нарастающего демократического движения, включающего движение социальное. Во всех этих странах важнейшей составной частью движения за демократию были профсоюзы. 

Что касается раскола элит в нынешней  России,то, с моей точки зрения, его пока нет. Фургал — это не пример  раскола элит, это паршивая овца. Это не массовое явление. Но даже при наличии нарастающего демократического движения снизу, раскол элит может и не произойти. Ни в Венесуэле, где в  2014, 2017 и 2019 годах сотни тысяч людей выходили на улицу, ни  в Беларуси, где элиты схвачены мафиозной круговой порукой, их раскола не происходит (или пока не происходит). 

Изменения могут настать быстро, а могут не происходить десятилетиями. И то, и другое верно. Главная проблема российского общества сейчас — проблема политического действия, точнее, его отсутствия. Сложилась ситуация, когда накопленный в обществе социальный и политический потенциал некуда направить, поскольку политическая сфера полностью блокирована.. Возвращение Навального в страну было именно попыткой внесения в повестку субъектного политического действия, чтобы разрушить эту блокировку, мобилизовать накопленный в обществе потенциал и направить его в политическую сферу. 

Николай Петров, старший научный сотрудник Chatham House

Начну с расхожего образа стакана, который наполовину полон и наполовину пуст. Мне кажется, он пуст не просто потому, что чего-то не хватает, а он пуст на политическую половину, и полон на половину общества, которое модернизируется в своей повседневной жизни. Концепция социолога Эллы Панеях заключается в том, что общество стремительно модернизируется, а власть, наоборот, становится все более архаичной. И все время растет разрыв между ними, который рано или поздно приведет к тому, что власти придется тоже модернизироваться. У меня всегда был по этому поводу вопрос: откуда может проистекать модернизация общества, если не работают институты политической модернизации? Если нет выборов, если нет местного самоуправления, откуда могут нарабатываться демократические установки не просто как абстрактное желание демократии, а как умение и практические навыки ею пользоваться? 

Но теперь я примирил это в своем представлении с помощью концепции этого пустого стакана. Общество модернизируется в повседневной жизни, мы видим солидарность, благотворительность, моментальный сбор средств на важные правозащитные нужды, социальный капитал здесь в этой сфере растет. Но общество в политическом измерении у нас становится еще более архаичным, потому что нет никакой практики, которая могла бы его модернизировать. И отсюда возникает ощущение замкнутого круга. Нет практики, есть недоверие, разорвать этот круг можно только совместными действиями, а эти совместные действия крайне ограничены. 

С тем, что нужно сначала выйти из комы, а потом решать, что делать дальше, я не согласен; это напоминает анекдот про бассейн: научитесь прыгать, а потом воду нальем. Мне кажется, происходящее нужно рассматривать на двух уровнях: на уровне граждан и на уровне активистов. На уровне активистов, безусловно, должны разрабатываться программы — и не только потому, что их надо в какой-то момент реализовывать. Да у нас много раз даже на нашем веку возникала ситуация, когда открывается окно возможностей, а воспользоваться им не успевают, потому что ничего не готово. Работа над программами важна и сама по себе — как способ осознания и формирования повестки, как одна из демократических практик и серьезный этап более масштабной демократической практики в реальной жизни. При этом гражданам предложить что-то привлекательное в смысле программы довольно сложно, потому что работает ловушка популизма: все привлекательное, что только можно себе представить, власть уже перехватила и гражданам предлагает. Впрочем, здесь важны и самоорганизация активистов, и выстраивание диалога с гражданами.

Важно понять, насколько модернизация общества и его усложнение, которые безусловно сейчас происходят в сфере повседневности, могут быть конвертированы в политическую сферу, и насколько общество может быстро развиваться там, где пока не имеет возможности развиваться? Думаю, что чем больше социального капитала нарабатывается вне политической сферы, тем реальнее выглядит перспектива  использовать его в дальнейшем в политике, когда такие возможности возникнут. К тому же, наработанные демократические практики из 90-х и нулевых остаются в памяти граждан, и восстановление их займет гораздо меньше времени, чем когда-то заняло становление.

Прежде всего, мне кажется, не стоит мыслить такой простой дихотомией «общество — власть». Кажется, что власть очень консолидирована, но на самом деле это не так, вот простой пример: Сергей Фургал. Это был элемент системы, абсолютно лояльный и послушный, и вдобавок связанный с ЛДПР, и вот его избирают и он превращается в народного губернатора. Он ощущает, что он зависит во многом от людей, а не только от Кремля. Он начинает вести себя так, как люди хотели бы, чтобы он себя вел. Кто-то скажет, что системные партии они уроды и младшие партнеры партии власти, потому что у них нет выбора. Но как только выбор появляется, они начинают играть совсем иначе. 

Но, к сожалению, наша страна не пассионарная даже по Гумилеву, и рассчитывать на то, что вот вдруг у нас это пассионарность откуда ни возьмись появится, мне кажется, было бы странно. Второй минус — это политэкономическая предопределенность. Когда страна живет фактически на одном виде ресурсов, контроль над ними довольно легко монополизировать. Сценарий, при котором страна доходит до какого-то уровня дохода на душу населения, и дальше начинается расцвет демократических институтов, у нас не работает. Украина очень сильно от нас отличается в политическом плане не потому, что украинцы какие-то пассионарии, а потому, что там совсем другая экономическая база, несколько конкурентных видов ресурсов, и всегда есть конкуренция между олигархами. Третий важный фактор: у режима много накопленных ресурсов, и финансовых, и силовых, в импровизационном плане он очень гибок и способен каждый раз находить выход из тяжелых для себя ситуаций. И, наконец, отсутствие маяка. Во времена перестройки все было очень просто: у нас плохо, но посмотрите, как хорошо в Америке, как хорошо в Европе, давайте мы примем другие правила игры и будем жить как они. Оно и тогда было не совсем так, а сегодня это совсем не так. 

Вывод для каждого из нас — очень простой: не складывать руки, думая о невозможности изменить систему в целом или сделать что-то грандиозное в масштабах страны. Нужно делать что-то, не зацикливаясь на том, что это маленькое дело, которое не обязательно моментально глобально повлияет на ситуацию.

Очень важно не соизмерять результаты своих усилий с общей страновой динамикой. Заставить власть суетиться и блокировать все дыры, которые люди нашли — это уже очень хороший результат. Например, власть переходит с голосования по спискам к голосованию по одномандатным округам, чтобы получить для себя замечательный результат. Это отчасти верно, но с другой стороны власть вынуждена искать таких кандидатов, которые смогут победить в одномандатных округах — не из числа своих обычных рядовых, а незапятнанных, относительно популярных. Это выламывание из общей, казалось бы, очень монолитный пирамиды целых больших кусков. Режим выглядит мощным, забетонированным и абсолютно стабильным, но мы никогда не знаем какой капли, какой дырочки, какой трещины будет достаточно, чтобы все посыпалось.