«Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом!» — провозгласил спустя почти 2000 лет после Горация Иммануил Кант в эпоху Просвещения. Что он имел в виду? Ведь заставить человека стать просвещенным невозможно.
Социальные сети не заменили гражданское общество, так как его нельзя заменить после того, как оно появилось во время встречи лицом к лицу власти и будущих граждан. И их разговора на равных в Англии в июне 1215 года, когда бароны заставили короля Иоанна Безземельного подписать Magna Carta — Великую хартию вольностей. С этого и начинается история будущей западной демократии с её верховенством права, разделением властей, независимой судебной системой и защитой меньшинств.
То есть, иначе говоря, с ограничения власти короля и предоставления привилегий рыцарству, верхушке свободного крестьянства и городам.
Казалось бы, ясно и просто, но почему-то в такой стране как Россия (и не только) этого не произошло. Хотя ответ, казалось бы, тоже очевиден, и мы вернемся к нему. А пока коротко о Великой хартии, которая содержит 63 статьи, и две из них, по словам Дэнни Данцигера и Джона Гиллингэма, авторов книги, посвященной её 800-летию, «и сегодня звучат с прежней силой, выражая стремление человечества к свободе».
- Ни один свободный человек не будет арестован или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо иным способом обездолен, и мы не пойдём на него и не пошлём на него иначе, как по законному приговору равных его и по закону страны.
- Никому не будем продавать права и справедливости, никому не будем отказывать в них или замедлять их.
«Благородство идей, — пишут авторы юбилейной книги, — и удивительная стройность формулировок, их выражающих, возвели этот законодательный документ в ранг культовых, бессмертных творений. Америка чтит Великую хартию вольностей как краеугольный камень свободы в её современном понимании. Великобритания относится к ней с не меньшим почтением. Великую хартию всегда считали юридическим документом, одновременно основополагающим и в высшей степени романтическим; образ мятежных баронов, обуздавших власть ненасытного монарха, вполне отвечает британским представлениям о справедливости и честной игре».
Это современная оценка Хартии и ее явного успеха, история которого полна между тем драматизма, начиная с отказа короля Иоанна от ее исполнения. Однако текст Хартии не исчез и продолжал свой поистине триумфальный путь несмотря на продолжавшиеся конфликты, разногласия и войны. Самое яркое свидетельство этому — появление в Англии парламента через 50 лет после её подписания.
Чтобы успешно править страной, нужна поддержка общества.
По словам историков, король Генрих III, сын Иоанна, продолжавший конфликтовать с баронами, в 1264 году проиграл это противостояние, и бароны «взяли его под опеку», организовав особый совет из девяти членов. Потому что прецедент (так рождается будущее прецедентное право) уже был. Прежние бароны, восставшие против короля Иоанна, предвидели его нежелание следовать Хартии и заложили в документ механизм своей защиты в 52 статье.
Если кто был лишен нами [королем], без законного приговора своих пэров, (своих) земель, (своих) замков, (своих) вольностей или своего права, мы немедленно же вернем ему их; и если об этом возникла тяжба, пусть будет решена она по приговору двадцати пяти баронов.
Кто были эти двадцать пять баронов? Статья 61 гласит:
Бароны должны избрать двадцать пять баронов из королевства, кого пожелают [соглашается король, подписывая Хартию] …чтобы, если мы или наш юстициарий, или бэйлифы наши, или кто-либо из слуг наших, в чем-против кого-либо погрешим или какую-либо из статей мира или гарантии нарушим… тогда те двадцать пять баронов совместно с общиною всей земли будут принуждать и теснить нас всеми способами, какими только могут, то есть путем захвата замков, земель, владений и всеми другими способами, какими могут, пока не будет исправлено (нарушение) согласно их решению.
Таким образом, после того как Великая хартия вольностей была скреплена королевской печатью и в стране был провозглашен мир, «совет двадцати пяти» приступил в Лондоне к работе. Он состоял из врагов-оппонентов Иоанна и теперь всё зависело от их решения, так как речь шла не просто о государственной реформе, а об «уничтожении суверенитета короны, — утверждают Данцигер и Гиллингэм. — Ни один король не пошел бы на это. А посему согласие Иоанна являлось не чем иным, как тактическим ходом, рассчитанным на то, чтобы выиграть время»*.
Во взаимоотношениях Церкви (духовной власти) и Государства (секулярной, свободной от церковного влияния, светский власти) тогда существовали проблемы, обойти которые можно было лишь с помощью взаимных уступок. Но такая возможность появится позже, и король Иоанн только делал вид, что подчиняется условиям Великой хартии. Используя свою власть, он не делал никакого различия между баронами, церковью и народом. И, возможно, баронам не удалось бы поднять против него восстание, если бы не столкновение короля с церковью. А также его конфликт с главой католической церкви — папой Иннокентием III, который продолжался с 1208 по 1213 год, когда Иоанн присягнул на верность папе, и в июле 1215-го тайно отправил в Рим просьбу отменить хартию.
На это стоит обратить внимание, учитывая продолжавшуюся борьбу в Европе за будущую демократию, включая такие ее исторические вехи как Возрождение, Реформация, барокко, Просвещение.
39 статьей Великой хартии английские бароны фактически заставили короля Иоанна признать, что он первый, но среди равных ему. А при короле Генрихе III и появившемся особом совете из девяти членов, взявших управление государственными делами в свои руки, в 1265 году состоялся первый созыв Парламента Англии, в котором участвовали дворяне (бароны и графы), духовенство (епископы и аббаты) и по два горожанина от каждого крупного английского города.
Разумеется, английские бароны стремились с помощью хартии защитить прежде всего свои имущественные интересы и владения от произвола королевской власти, остальным подданным она не прибавила сразу прав и свобод. В пределах феодального поместья воля барона продолжала сдерживаться обычаем и условиями хозяйственной жизни, и лишь постепенно эти условия менялись в направлении завоевания тех прав, которые провозгласила хартия. Важно было юридически сформулировать принципы экономической и гражданской свободы, открывшей дорогу к появлению парламента как института сословного представительства, остававшегося, по словам Ричарда Пайпса, до конца XV века «прислужником» короны, затем превратившегося в её партнера и, наконец, после 1640 года в её господина*. Именно тогда во время революции на основе предшествующего исторического опыта появилась первая концепция разделения государственной власти на законодательную, исполнительную и судебную.
«Можно, таким образом, сказать, — отмечает Пайпс, — что конституционное развитие Англии шло под гром барабанов её финансовой истории. Это классический и наглядный пример того как богатство частных лиц налагает ограничения на власть государства» (с. 165).
Решающую роль в Английской революции XVII век сыграл упомянутый «господин», так называемый долгий парламент (1640−1653), став центром оппозиции абсолютистской политике первых Стюартов. Во время революции и гражданской войны, и перехода Англии от монархии к республике, закончившийся смертью Кромвеля (1658), и затем вновь реставрацией монархии Стюартов (1660), парламент был восстановлен в дореволюционном виде и в стране начали формироваться известные политические партии вигов и тори. Виги, пришедшие к власти после «Славной революции» (1688−1689), добились ограничения власти монарха и расширения полномочий парламента.
Согласно Биллю о правах (1689), король в Англии больше не имел права приостанавливать действие законов или их исполнение без согласия парламента, и еще один закон 1694 г. устанавливал ежегодные заседания парламента и регулярные выборы в палату общин.
Так из средневекового сословного собрания английский парламент постепенно превратился в высший законодательный орган конституционной монархии — Британской империи с правилами подачи и утверждения законопроектов — биллей; принципами работы согласительных комиссий и т. д.
Не говоря уже о парламентских свободах: свободе слова (высказывания делегатами мнений, не опасаясь преследования), свободе доступа парламентских делегаций к королю, свободе от ареста за деятельность в стенах парламента.
А в России? Обратимся к трем событиям в российской истории, имеющим отношение к проблемам гражданского общества и демократии.
«Крепостное право есть отсутствие свободной воли — естественных прав и обязанностей», — писал основоположник юридической науки и классического юридического образования в России Михаил Сперанский (1772 — 1839).
На территории Западной Европы крепостное право почти исчезло в XIV—XV вв.еках. В Англии в XIV в. произошло освобождение крестьян из личной крепостной зависимости и замена её поземельной. А процесс изменения поземельных отношений в основном был завершён в XVI веке. Если прежде крестьяне обрабатывали собственную землю на основе феодального права, то теперь они лишились своих наделов и прав на общинную землю. Большая их часть была вынуждена превратиться в батраков. Но одновременно происходил процесс усиления свободного крестьянского хозяйства благодаря развитию промышленности, торговли, расцвету национальной культуры — науки, театра, литературы, архитектуры, — что привело к появлению зажиточных крестьян-арендаторов.
Поэтому Британская империя неслучайно повлияла со временем на развитие мировой цивилизации, создав культурный, военный, экономический базис, легший в основу государственного устройства многих государств мира.
Вопрос: какой должна быть система государственной власти, чтобы была невозможна диктатура, и как этого достичь? С помощью перестройки, революции, реформ, комиссий? Учитывая, что все это в России уже было.
Известно, как реагировала на пробуждавшееся гражданское сознание в стране российская бюрократия в 60-е годы XVIII века во время заседаний Уложенной комиссии, когда зашла речь об отмене крепостного права. Она ответила: народ еще не созрел для свободы, его надо к этому подготовить. Хотя это была самая представительная комиссия (564 депутата) по сравнению с другими предшествующими комиссиями, созванная Екатериной II для составления нового свода законов. И через два года объявившая о ее роспуске.
Однако не без влияния идей Французской революции, в самом начале которой была, как известно, провозглашена Декларация прав человека и гражданина (1789), в России через два десятилетия снова заговорили о «правах гражданина» и о свободе: Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву», декабристы, поэты.
Но что характерно, и на это не обращают обычно внимания. В начавшейся подготовке к проведению Крестьянской реформы 1861 года («бескровной русской революции», как назвал ее с гордостью Достоевский), отменившей крепостное право, участвовали только просвещенная интеллигенция и просвещенное дворянство, но не участвовало «третье сословие», то есть, казалось бы, наиболее заинтересованная в этой «революции» буржуазия, появившаяся в России в результате развития товарно-денежных отношений. Она не выдвигала естественных для нее требований: права на свободу личности, равенства граждан перед законом, защиты от произвольного ареста, неприкосновенности частной собственности. К гражданским и политическим правам, которых долгое время добивалась европейская буржуазия, русская буржуазия фактически до начала XX века была равнодушна.
Поэтому не случайно в своем стихотворении «Поэт и гражданин», опубликованном до крестьянской реформы, в 1856 году, поэт-предприниматель Н.А. Некрасов вопрошал:
Но где ж они? Кто не сенатор,
Не сочинитель, не герой,
Не предводитель, не плантатор,
Кто гражданин страны родной?
И несколькими строчками выше его известная фраза: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
И напомню забытую формулу еще одного русского поэта — декабриста К. Рылеева не об обязанности, а чувстве гражданской свободы: «Я не поэт, я гражданин».
Именно этого чувства свободы и стремления к ней и боялась долгое время царская, а затем советская власть, поскольку последняя была абсолютно уверена, что «власти не потребно право — ей достаточно закона» (С.С. Алексеев). И оправдывала свою политику и действия «социалистической законностью», не нуждавшейся в праве как основе юриспруденции. Но при этом в стране широко употреблялось слово «гражданин». В каком значении? В значении «гражданин начальник». Так в тюрьмах, и судах, в прокуратуре и заключенные, и даже только подозреваемые в чем-то люди могли обращаться к официальным лицам, свидетельствуя тем самым о взаимной отчужденности «граждан» в соответствии с волюнтаристским представлением о законе.
А если отвлечься от укоренившихся при советской власти привычек при употреблении слова «гражданин», что оно все-таки означает? Ведь ясно, что гражданин это не профессия, не должность, не обозначение принадлежности к патриотам или не патриотам. Как очевидно и другое — оно употребляется в процессе общения людей, в основе которого лежат естественные человеческие отношения, опосредованные институционально.
Появилось же это слово, когда житель города, горожанин, объявил себя гражданином (англ. citizen,фр. сitoyen). То есть по меркам исторического времени сравнительно недавно, в Декларации прав человека и гражданина эпохи Французской революции, которая подвела своего рода итог предшествующему политическому и парламентскому развитию европейского общества.
Корнем слова «парламент» является французское parler — говорить.
Известно, что языком общения в Англии XIII века и позже был французский язык, а английской простонародной речью пользовались крестьяне и ремесленники. Поэтому и парламент был назван по-французски. В самой же Франции появились Генеральные штаты — высшее совещательное учреждение сословного представительства страны в 1302—1789 годах.
Вернемся к провозглашенному 19 февраля 1861 г. Александром II манифесту об отмене крепостного права — «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей».
Крестьянство, недовольное условиями реформы, ответило на него (вопреки словам Достоевского) массовыми волнениями. Уже в течение первого года после начала реформы было зафиксировано 1176 крестьянских восстаний и они не прекращались.
Говорят, благополучие Запада держится на хороших привычках — дисциплине труда, ответственности, уважения к закону.
Исторический опыт России показывает, что рабские привычки не исчезают даже за несколько десятков лет, когда свободы добиваются методами террора, подобно народникам, убившим после нескольких неудавшихся покушений царя-освободителя в 1881 году.
Третье событие — Манифест 17 октября 1905 года Николая II об усовершенствовании государственного порядка — один из первых важных шагов в направлении конституционных реформ в России. Он был объявлен царем в ответ на массовые протесты и требования народа во время Революции 1905 года.
Манифест предоставлял населению гражданские свободы и обещал создание Государственной Думы — представительного органа, который должен был участвовать в законодательном процессе и контролировать действия правительства. Но уже своим названием, в отличие от нейтрального слова «парламент», подтверждал незыблемость самодержавной власти, просуществовавшей до Февральской революции 1917 года, которая привела к свержению монархии, установлению временного правительства и провозглашению Временной конституции, а также предусматривала выборы в Учредительное собрание, которое должно было разработать новую конституцию. И весь этот реформаторский исторический процесс завершился, как известно, Октябрьской революцией, установлением большевистской власти и созданием Советской России.
Мог ли российский народ — без понимания права частной собственности, политических свобод, независимой судебной системы, свободы слова, а также страха после массовых репрессий — стать гражданами?
Постоянная государственная опека и подневольная жизнь на протяжении столетий, не лишив русских людей надежды, постепенно привели к тому, что свои недостатки они незаметно для себя превратили в достоинства и добродетель.
Что делать сегодня, когда процесс буржуазно-демократического развития в России начала XX века, прерванный в 1917 году, снова скован диктаторской бюрократической властью? Как прекратить войну, развязанную Россией? Англии преодолеть последствия брекзита? Не говоря уже об угрозе ядерной войны и глобального потепления? Как реагировать на новые вызовы, такие как развитие и интеграция в общество искусственного интеллекта, сохранение приватности в эру больших данных, генная модификация человека. Что незримо продолжает объединять нас в условиях кризиса — людей разных культур, вероисповеданий, национальностей?
Античные философы когда-то говорили, что не может быть, чтобы в мире существовали только видимые вещи: должно действовать что-то невидимое, потому что иначе предвидеть будущее было бы невозможно. Но что значит предвидеть?
Предвидение — это направленная мысль. На что? На то, что уже допущено самой мыслью. Так как же в таком случае можно увидеть что-то другое? Новое? Ведь из известного нельзя получить неизвестное.
Философский акт, а речь идет именно о философском акте относительно будущего, состоит в том, чтобы блокировать нашу привычку думать картинками. Ибо, только убирая картинки из нашего сознания, мы начинаем мыслить в горизонте того, что философы называют смыслом — смыслом истории, смыслом жизни, который никогда не реализуется и не исполняется в виде конкретного события, например демократического устройства, которое было бы примером достигнутого смысла. Смысл (а он всегда полный) не есть предмет, где-то якобы существующий для нас и находимый в мире, подобно полному стакану. Подобная полнота, заключенная в форме ли стакана или государства, обманчива.
Таким образом, чтобы быть гражданами современного мира и жить социально грамотно, нам нужно понимать некие отвлеченные истины относительно самих себя.
Характеризуя в романе «1984» своего героя Джордж Оруэлл писал: «Он был одиноким духом, вещающим правду, которой никогда никто не услышит. Но пока он говорит ее, преемственность каким-то неизвестным образом сохраняется. Духовное наследие человечества передается дальше не потому, что вас кто-то услышал, а потому что вы сами сохранили рассудок».
Многим знакомо чувство беспомощности, когда оказываешься в ситуации бессилия. И радуешься, если в это время появляется кто-то, чтобы помочь. Случай с Оруэллом именно такой.
В «Википедии» есть статья «Хронология изобретений человечества», поражающая резко увеличившимся после XVII века числом научных открытий и множеством выданных патентов на технические изобретения, характеризующих эпоху Нового времени. За три века (XVIII-XX) в десять раз!
То есть перед нами знание, явно свидетельствующее о том, что оно влияет на образ и качество человеческой жизни. Но удивительно, что в XX веке стремительно растет население на планете в тех странах (в Китае, Индии, Африке и т. д.), где сохраняется традиционный образ жизни, а ее качество, возрастая, меняется в странах так называемого Запада. Почему?
Благодаря как прошлым, так и современным «философским изобретениям».
«Ведь мы не можем сегодня мыслить так, как если бы не было, скажем, Декарта или Канта, — говорил Мераб Мамардашвили во время одной из наших с ним бесед. — Выполнение логической операции еще не означает выполнения акта мысли. Это может быть и псевдоакт… Лишь после спонтанного возникновения таких автономных образований, которыми являются философские изобретения, появляется сама возможность помыслить то, что я мыслю»*.
Почему важна идея преемственности и о каких изобретениях идет речь?
О платоновской идее общественного блага, декартовской процедуре радикального сомнения, кантовских критиках, феноменологической редукции Гуссерля.
Философских изобретений, в отличие от научно-технических, немного, и все они так или иначе воспроизводят античную парменидовскую интуицию бытия как мысли. Когда мыслить и быть — одно и то же. «Мысль о бытии есть способ бытия мысли», — говорил Мамардашвили.
Однако со временем развитие науки и техники вытеснило «бытие» и привело к появлению понятия «объект» и так называемой объективной реальности. А затем мышление и реальность (также как число и цифра, слово и миф) расходятся и состояние мышления, обращенного к реальности, вообще перестает соответствовать потенциальной природе того, каким оно было. Так произошло в гитлеровской Германии и в СССР.
Возвращаясь же к интуиции Парменида, можно задать вопрос о «тайне» тождества бытия и мышления, или, другими словами, о «философской вере без оснований», потому что когда мы в мысли, мысль есть именно то, чего мы не видим, но посредством чего видим все остальное, считая это реальностью. И на этом пути из своего тела и души (мысли, чувства, воли, желаний) ткем пелену рефлексивных объективаций, продуктом которых и являются наши понятия и т. д. Это самый трудный пункт для понимания, что такое мысль. Тут и возникает фундаментальная разница между тем, как мы совершаем акт мышления, и тем, что совершается в самом этом акте, не замечая (привожу еще две фразы М.М.), что «наша мания мыслью заменять акт жизни мешает нам понимать происходящее». «Впереди понимающей мысли нет ничего другого, она сама впервые завязывает историю».
То есть, совершая акт мышления, казалось бы, сознательно, мы оперируем знаками и предметно-логическими образованиями, но при этом через нас действует что-то другое. И поэтому мысль как таковая, когда она становится предметом философствования, ни для кого не предназначена. Она не для просвещения, если человек сам не предпринял для этого личных усилий. То есть не отличил хотя бы раз в своей жизни понятие мысли от самой мысли, и, следовательно, твоя (наша) задача, когда она озарила тебя (нас), попытаться каким-то усилием удержать ее.
Только так, вопреки всем научным и техническим изобретениям, используемым как во имя добра, так и зла, философские изобретения помогают сохранять человечность.
И возвращаясь к Дж. Оруэллу. Поскольку сказанное автором знаменитого английского романа имело отношение к теме нашей беседы c М.М. об «идее преемственности», я процитировал его в самом начале беседы.
Спустя более 30 лет содержание этой беседы можно свести к следующим тезисам:
1) «Философские изобретения» имеют в западной культуре столь же важную, если не бóльшую сегодня роль, чем научно-технические изобретения и открытия. Наша беседа была не диалогом или интервью, а, скорее, мастер-классом для меня о понимании отношения к прошлому и будущему. Или, другими словами, о понимании «вечного настоящего». Так как речь шла не о сознании о чем-то, каком-то опыте, а о том, что можно назвать опытом самого сознания в состоянии «я есть — я мыслю».
2) «Не потому, что вас кто-то услышал» и «не потому, что вы услышали кого-то другого до вас» — это и есть свидетельство преемственности, подтверждающее, что «вы сохранили рассудок», который позволяет эмпирически далекому стать близким, а близкое связать с будущим. Не случайно такие чувствительные люди, как Мандельштам (по словам Мераба), говорили о дальнем собеседнике. И это не вопрос психологии. Вся проблема дальности и близости завязана здесь на предпосылочное отношение к любым содержаниям, которые могут возникать и которые являются реализованными мыслительными возможностями.
3) То есть здесь возникает такая связка: мы живы в том мыслительном акте, который выполняем сейчас, если держим живыми, а не умершими в тексте своих предшественников. Если жив Кант, если мысленно мы держим Канта живым, то живы и мы. И это есть бесконечная длительность сознательной жизни. Ее бессмертие.
4) Язык может быть разным. В разных культурах он не только разный, но и к тому же меняется. Хотя говоримое, на первый взгляд, неотличимо от думаемого.
Школа гражданского просвещения не о профессии, а о понимании смысла получаемой профессии. И наша гражданская задача — помочь думать живой голове, а не надеяться на создание искусственного интеллекта, искусственной головы.
«Умом Россию не понять…», — сказал русский поэт в XIX веке. Но это в прошлом. В последние годы мы часто слышим другое: «Россия — особая страна. У нее особый путь».
Действительно, особый, начиная с событий большевистского переворота 1917 года. Именно тогда во время захвата власти у большевиков окончательно сформировался безусловный положительный рефлекс на слово «пролетариат» и отрицательный на слово «буржуазия». И после этого, осваивая азы марксистско-ленинской теории классовой борьбы на практике, они начали и при Сталине продолжали массовый террор не только против буржуазии. Чему следовал и Путин, получивший власть и заразивший свое окружение манией возрождения политической советской системы и опричнины.
Между тем история человечества убедительно показала возможность и преимущество другого, мирного развития общества: с помощью философии, права, искусства.
Человек сегодня существо планетарного масштаба, которое хочет все иметь, всем владеть, управлять, все подавлять, используя все научные открытия и технические достижения.
Можно ли изменить эту ситуацию? Каковы наши альтернативы — как в отношении планеты, так и на уровне отдельных стран? Как вывести мир из милитаристского определения безопасности? Каковы наилучшие методы для стимулирования развития перехода от культуры войны, насилия, подозрительности, пропаганды, образа врага к культуре невойны, ненасилия, сотрудничества, взаимопомощи, мира? Можем ли мы, задавая эти вопросы, ответить на них?
Зачем нам сегодня просвещение, а не только образование. Разве недостаточно уже образованных профессионалов-айтишников для решения экономических, политических и прочих проблем?
Недостаточно. И даже интернет не поможет. Он лишь помогает наращивать механическое знание. А механически так называемые гуманитарные, жизненные цели не решаются, потому что при этом не передается свет ума. Их решение возможно лишь в публичном пространстве мира, а не войны.
Фрэнсис Фукуяма во время беседы с Нилсом Гилманом и Джонатаном Блейком, опубликованной 29 апреля 2021 года сказал, что в настоящее время особенно актуальна потребность в международном сотрудничестве, но прежде чем создавать наднациональную структуру, нужно продумать стратегию достижения этой цели, так как политические институты долгое время были просто машинами для накопления власти и не использовали свои полномочия в конструктивных целях.
Зло и добро абсолютны и мораль абсолютна, а наше отношение к морали должно быть относительным. Без понимания этого на дорогу свободы не выбраться. Европейцы это сумели, конвертируя религиозные заповеди в мораль, а затем мораль в нормы права.
В природе нет целей. Только человек обладает способностью ставить перед собой цели. И задаются они нашей телесной, чувственной природой — желаниями и потребностями, которые политики часто называют интересами.
А цели, свободные от чувственной заинтересованности человека, существуют? Да, это цели моральные, диктуемые, по словам Канта, нашим разумом. Человек свободен, когда действует исключительно ради морального долга. Но жить по правилам только морали он не может. И ведет себя, как правило, свободно, исходя из интересов и потребностей (личных, групповых, государственных), не задумываясь, что эта его свобода и свобода другого неизбежно порождают конфликты и войны. Поэтому Фукуяма по-своему прав, когда говорит: «Я не вижу способа, при котором управление применением насилия могло бы быть делегировано вышестоящим наднациональным структурам».
Однако, на мой взгляд, такой способ очевиден. Это подтверждает известная фраза о «пессимизме ума и оптимизме воли», выражающая суть права как такового. Его составляющие — постоянный дефицит необходимого знания и осознанная готовность «делать свою работу». Согласно кантовскому императиву, поступки наши нравственны, когда их мотивы могут быть общечеловеческими нормами.
Мировое право — это не цель, а движение к цели, ибо целью является мораль, конвертируемая в право. Закон обязывает, а право позволяет, открывает возможности.
