Апологеты российского авторитаризма нередко объясняют отсутствие в стране базовых прав и свобод тем, что Россия просто не готова к демократии. События последнего времени грозят лишь ужесточением ситуации: из-за распространения коронавируса самоизоляцию сейчас выбирают не только отдельные люди, но и целые страны, а в России ходят слухи о введении чрезвычайного положения, которое откроет перед властями простор для злоупотреблений (ФСИН, например, уже запретила заключенным свидания). О том, нужна ли для демократии почва и как должна выглядеть свобода в современном мире, рассуждают президент Центра политических технологий, профессор Высшей школы экономики Борис Макаренко и историк-американист, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Иван Курилла.
Борис Макаренко — о том, как свободное общество влияет на мир во всем мире и можно ли быть готовым к демократии
Идеи, которые Иммануил Кант изложил в своем трактате «К вечному миру» в 1795 году, прошли через века и стали реализовываться лишь во второй половине — и особенно в конце — XX века. Он писал о том, что должно возникнуть foedus pacificum — я бы перевел это как «пространство мира». Становясь демократическими, государства начинают понимать вред и недопустимость войны, заключают союз между собой, и пространство мира постепенно расширяется, «возникает право всемирного гражданства, которое должно ограничиваться условием общего гостеприимства». То есть, чем свободнее общества внутри, тем выше шансы на мир во всем мире.
К этому трактату есть важное дополнение: надеяться на то, что народами будут править ангелы, по меньшей мере наивно, но мир между народами способны построить даже дьяволы, если они обладают рассудком. Они принуждены к этому логикой ответственности перед собой и своими народами, они учатся конкурировать друг с другом так, чтобы не истребить друг друга, а сохранить и себя, и общество, и своих оппонентов, тогда возникает демократия. Вывод: благодетельные и укорененные нормы гражданской культуры следует считать продуктом, а не производителем демократии.
Сколько раз мы слышали из самых разных уст, что Россия не готова к демократии? Никто не готов к демократии. Нельзя быть родителем, пока домой из роддома не принесли пищащий писающийся сверток. У каждого, кто через это прошел, в первый день было состояние полного ужаса и шока. Но ничего, подавляющее большинство учится быть хорошими родителями, иначе человечество давно бы вымерло.
Трактат Канта в периферийном, вроде бы, Кёнигсберге появился не на пустом месте. К этому вела традиция того времени — поздней эпохи Просвещения. Параллельно на другом континенте Джеймс Мэдисон в «Записках федералиста» пишет, что демократию можно создать, преумножая разнообразие: «Если интересы будут различны и дробны, люди волей-неволей будут вынуждены учиться сотрудничать друг с другом, в том числе антагонисты». Джереми Бентам в «Плане всеобщего и вечного мира» отмечает, что путь к вечному миру лежит через разоружение, учреждение международного арбитража и отказ от колоний. Отец Джона Стюарта Милля, Джеймс Милль, известный английский историк, впервые развернуто обосновал, как развитие экономических интересов делает нацию менее склонной к войне: война мешает торговать и зарабатывать прибыль.
Канта можно считать основоположником либеральной теории международных отношений, в то время как Ганс Моргентау — продолжатель идей realpolitik, политического реализма. Эти концепции кажутся антагонистическими, но по факту дополняют друг друга. Было бы упрощением сказать, что сторонники теории реальной политики чужды моральных норм и идеалов демократии. В известном смысле realpolitik — это следствие философии Канта, ответ ему и всей традиции Просвещения.
То, что у Канта было высокой, но утопией, после двух колоссальных по разрушительной силе мировых войн, начало становиться реалиями международных отношений. Вторая Мировая война стала уроком для всего Запада, потому что из него все вышли с мыслью о категорической недопустимости повторения этих ужасов. На этом фоне возникла ООН, европейцы создали Объединение угля и стали. Моральная недопустимость властвования над другими народами стала реалией западной политики к 1960-м годам: когда Запад начал ощущать свои общества как более либеральные и гуманные, он стал относиться так же и к своим соседям.
Ну а дальше конец XX века: крах коммунистической системы, когда те же веяния и те же идеалы стали распространяться на более широкий круг стран. Появилась иллюзия конца истории, как писал Фрэнсис Фукуяма. Он имел в виду конец идеологической борьбы, конец коммунизма, когда все осознали, как плохо воевать. Мотив противостояния Советскому Союзу и коммунизму стал одним из сильнейших драйверов европейской интеграции и распространения либерального проекта в мире. Демонстрационный эффект западной демократии начал становиться едва ли не императивом, возникла мода на демократию. Но глобализация показала свои пределы: в начале XXI века начался откат — молодое поколение поняло, что живет не лучше, а хуже своих родителей, а кризис 2008-2009 все это только усилил. И теперь мы видим резкий спад демократического миссионерства.
В период, который мы наблюдаем сейчас, ответный удар наносит либеральный интернационализм. Его основателем считается министр иностранных дел и премьер Великобритании Генри Палмерстон, он близок концепции realpolitik. Цель интернационалистов — создать пространство мира с применением силы. Но здесь возникает противоречие: демократии не воюют с демократиями, они находят способ договориться и избежать войны, чтоб не нести издержки и избежать ответственности перед своими народами. Но демократии могут воевать с варварами, причем когда варвары на них нападают, например, 11 сентября, то возникает необходимость нанести превентивный удар. Здесь единой логики нет: Запад вмешался в 2009 году в Югославии, в 2011 году в Ливии, а вот в Руанде геноцид прошел, не встретив со стороны Запада ничего кроме морального осуждения.
Иван Курилла — о полюсах США-Европа-Россия, свободе и космополитизме
Стремление к космополитизму — это свойство личности. Но чтобы такая черта могла проявиться у личности, нужно соответствующее общество — которое допускает космополитизм, где возможна толерантность к инаковости, уважительное отношение к другому, — все это взаимосвязанные вещи. Национальные государства в меньшей степени терпимы к инаковости, в том числе к космополитизму, а многонациональные государства и федерации, наоборот, по определению включают в себя различные национальные, этнические кластеры и группы и в большей степени готовы терпимо относиться к космополитизму.
Европейский мир очень четко структурируется по представлениям «я — другой». Он делится на Европу, США — с одной стороны, и Россию — с другой. Эта структура очень важна и насчитывает большую историю. Люди, осознавая себя, соответственно, европейцами, русскими или американцами, сравнивают себя с кем-то другим. США с самого начала своей политической идейной истории видели себя факелом, маяком, указывающим путь всему остальному человечеству. Россия то подает себя как держава, которая идет по особому пути, то пытается рисовать себя альтернативой между Европой и Азией, «держащей щит меж двух враждебных рас».
Важно, что структура оказалась более долговечной, чем содержание этого противопоставления. Если мы посмотрим на Европу, Америку и Россию до середины XX века или сегодня, то содержательные противопоставления будут совершенно разными. В одном случае — о деспотии, монархии и республике, в другом — о большевиках, демократии и свободе, в третьем — о тоталитаризме и демократии, о варварстве и цивилизации. Но содержание меняется при сохранении структуры: сама трехполюсность всегда остается актуальной.
Роль США меняется прямо у нас на глазах. До середины XX века всем было очевидно, что Америка в этой системе взглядов, системе представлений, идентичностей — прежде всего, страна свободы и демократии, страна, которая показывает европейцам их путь в будущее, путь к более правильному общественно-государственному устройству. Вплоть до середины XX века так оно и было. А потом, после окончания Второй мировой войны, после распада колониальных империй, внутренних переворотов, оккупации и освобождения, вдруг оказалось, что Европа построила свои собственные демократические системы. Америка перестала быть уникальной, а если хочется свободы — оказалось, что больше не надо смотреть за океан.
Вместе с тем, Америка, традиционно отличавшаяся от Европы отсутствием национализма, сама стала страной-космополитом. В большинстве европейских стран, где мы видим новые потоки мигрантов, обострились внутренние проблемы, которые привели к росту национализма. Подъем национальных партий и движений — новое явление для Европы, которого в такой форме в США нет. Однако если мы посмотрим на Америку сегодня, то увидим, что уход из структурного противопоставления идеалов свободы и демократии одновременно убрал и фокус внутри американского общества на эти идеалы. Значительное число проблем, которые сейчас возникают в США, не центрированы на проблематике свободы. Со стороны демократов мы видим мощные движения, которые вместо индивидуальных прав занимаются правами групп. Групповые права на основе своей расы, этничности, гендера оказываются важнее, чем индивидуальные права. Со стороны республиканцев — Трампа, представителя того поколения, которое определяло свободу 50 лет назад.
Идеалом чего сегодня представляется Россия, которая всегда балансировала ситуацию для европейцев, непонятно: я не уверен, что она является идеалом традиционных ценностей. Мне кажется, одна из задач современных обществоведов — понять, как актуализировать свободу в современном мире на уровне историко-философского осмысления.
Записала Наталья Корченкова
