Распад постсоветской картины мира и научно-техническая революция не просто изменили ритм общественной жизни, но и радикально перестроили сам язык, на котором мы говорим о политике. Сегодня от высказываний почти ничего не зависит, а поле политической речи занято эмоциональными схватками и мифологическими нарративами. О том, почему общество гораздо прочнее скрепляет не идеология, а мифология, и как античные теоретики предсказали превращение политического языка в инструмент выражения эмоций, а не действия, рассказал филолог Гасан Гусейнов на семинаре Школы гражданского просвещения.
«Язык, на котором говорит новая политическая среда, исследован пока очень мало»
Шесть лет назад кончилась доковидная эпоха — она ушла безвозвратно, наградив человечество не только физическими и психическими недугами, но и настоящей революцией в области коммуникации. Новые образовательные тактики и стратегии, работа с искусственным интеллектом привели, с одной стороны, к колоссальной атомизации образовательной среды и общества в целом, а с другой — к тому, что политика депрофессионализировалась. Новыми политическими субъектами сейчас стали те, кому сегодня 16−17−18 лет. Еще пять-десять лет назад их никто не рассматривал всерьез, а сейчас они стали политической средой — глобальной и необычайно податливой.
Тот язык, на котором эта среда говорит, исследован пока очень мало, но уже употребляется очень широко — это язык тиктокеров. К примеру, Румыния — выборы в этой стране были отменены на том основании, что избиратели обменивались информацией через TikTok — преимущественно подростковую социальную сеть — минуя обычные привычные политические каналы. Но если использовать это и злоупотреблять этим люди научились, то анализировать пока нет.
В то же время для людей, говорящих по-русски, по-украински, по-белорусски, по-литовски, три с половиной года назад кончилась так называемая постсоветская эпоха. Началась полноценная война, которая вытолкнула только в страны Балтии десятки тысяч людей. Это люди, воспринимающие происходящее в диапазоне между концом света вообще и концом собственной упорядоченной жизни в частности. Особенно это ощущение контрастирует с упорядоченной жизнью в самих не очень населенных странах Балтии.
«Советская эпоха формально кончилась, но не была осмыслена в своей фактической актуальности»
В 1960—1980-е годы Советский Союз — это все еще закрытое общество, которое рассматривает новое как впускаемое в свои пределы. Кажется: нам разрешат что-то новое и мы исправим свои вывихи и ошибки с помощью всего, что достигнуто в контрольной группе «умного Запада». На выходе из идеологической эпохи конца 1980-х годов отвергалась всякая идеология. Центральной идеологемой становился здравый смысл. Даже было такое понятие — диктатура здравого смысла. Но эта рамка, в свою очередь, оказалась опасной мнимостью.
Рассылка Школы гражданского просвещения
Советская эпоха формально кончилась, но не была осмыслена в своей фактической актуальности. И после так называемой Перестройки произошло спасительное раздробление советского пространства. Жизнь в периферийных регионах бывшего Советского Союза пошла одним путем, жизнь в Российской Федерации — другим.
Эта жизнь синхронизировалась с другими соседними очагами культуры и политики, начала постепенно осваивать новый для себя словарь, новые навыки политического поведения и языка. На заднем плане все еще оставались сильные образы, сюжеты, политические синтагмы советского мира, но по соседству с развитым в политическом отношении новым миром. И сейчас, спустя целое поколение, выходцы из постсоветской эпохи оказались выброшены из нее и не располагают временем, чтобы эту свою недавнюю эпоху осмыслить.
Этот дискурс конца эпох имеет свое риторическое выражение, главным признаком которого (хотя, конечно, не единственным) становится крайнее межпоколенческое раздражение. Оно вызвано разрывами в образовании. Старшие — те, кто учился, защищался в предыдущие десятилетия, имели подушку интеллектуальной безопасности в виде образования. Младшие, особенно дети и подростки, которым приходилось переходить из школы в школу, а то и оставаться надолго вне всякой системы образования, страшно страдали, не зная при этом, что они страдают. И примерно так чувствовали себя многие люди в конце 1980-х — начале 1990-х годов.
Эта многослойность когорт недополучивших образование молодых людей — одна из главных проблем дискурса крайнего взаимного раздражения, которое испытывают люди, ведущие споры о происходящем в мире. В том самом мире, который прощается со своим прошлым с таким грохотом и с такими жертвами, как сегодня.
«Гораздо прочнее общество скрепляет не идеология, а мифология»
Ключом к пониманию явлений современной повседневности нередко оказывается античность. Греческий учитель Феодор из Гадары, характеризуя риторические способности будущего императора Тиберия, сказал, что его стиль — это грязь, смоченная кровью. Это поразительное высказывание удивительно точно отражает суть путинской риторики.
Каким образом оказалось, что дискурс конца эпохи после начала войны в Украине так отличается от дискурса конца эпохи перестроечного времени? В первом случае основным мотором создание некоего чаемого нового политического языка была идея отказа от идеологии — от советской или коммунистической идеологии, ее можно называть как угодно. Считалось, что если 6 статья Конституции о роли партии будет отменена, идеология будет отставлена, установится здравый смысл и все будет прекрасно. Даже в Конституции РФ было записан этот пункт: никакой идеологии не должно быть.
Но тут выяснилась поразительная вещь, и она как раз глубочайшим образом связана с античной риторической теорией. Дело в том, что (если отбросить сейчас мелочи и сосредоточиться на главном) идеология представляет собой такую конструкцию мысли, которая предполагает различение между правильным и неправильным; предписание правильного и отвержение неправильного в определенных целях в будущем; идеология направлена на будущее. Она берет любую картину прошлого, настоящего и оценивает ее с точки зрения пригодности для чего-то, что мы предполагаем создать, построить, организовать в будущем. По этой причине в любой многопартийной системе у любой партии, конечно, есть какая-то своя идеология. Она может быть связана с идеей поддержки свободного предпринимательства или с идеей обеспечения равных прав на образование. Здесь можно привести множество всяких примеров, и каждый из них в отдельности не кажется идеологическим, но когда вы посмотрите на них в целом, то обнаружите, что здесь преобладает левая идеология, здесь скорее центристская, а здесь — скорее либертарианская, и так далее.
Но гораздо сильнее, гораздо прочнее общество скрепляет не идеология, а мифология, не имеющая никакого политического опыта. Она отличается от идеологии только одним. Мифология — это объяснение того, что есть сейчас. Почему листья на деревьях шевелятся? Почему у сосны шелушится кора? Почему вода в океане соленая? Почему наступает ночь и почему наступает день? Мифология дает ответ на вопрос «почему». Идеология дает ответ на вопрос «зачем». И если у тебя нет ответа на вопрос «зачем», то все твое пространство занимает сакрализованный ответ на вопрос «почему».
Переход от идеологии к мифологии в российской политике начинается в 1990-е годы. Первые сигналы этого перехода можно увидеть уже в риторике «великой России» у Бориса Ельцина. Затем, еще до наступления путинской эпохи, во второй половине 1990-х годов начинает формироваться новая картина мира. Политические действия начинают объясняться не с позиции прагматической необходимости («зачем?»), а через мифологическое обоснование — «почему?». Это объяснение опирается на прошлое, воспринимаемое как сакральное и наделенное универсальной объяснительной силой. Это обращение постепенно уничтожает запрос общества на политический язык.
«Вы схлестываетесь языками — и это заменяет политический дискурс»
Научно-техническая революция (или сетевая революция), а именно появление довольно дешевых средств коммуникации, дала возможность освободиться от уз и условностей привычного медийного языка. У тебя нет редактора, нет никакого худсовета, ты сам превратился в атом, в космонавта, который плывет в огромном пространстве и постоянно производит текст, и этот текст начинает замещать политические тексты. То есть вместо политической речи появилось пространство для самовыражения.
Аристотель, Цицерон или Квинтилиан учили нас, что у человеческой речи есть пять основных функций. Четыре из них базовые — выразительная (или экспрессивная), познавательная (или когнитивная), коммуникативная и управляющая. Они должны быть в равновесии, как четыре опоры. Потому что если хотя бы одна функция подавлена, то на них нельзя будет водрузить сверху главную функцию языка — перформативную; ты не сможешь с помощью языка преобразовать мир.
И дальше происходит поразительная вещь: в условиях, когда от твоего высказывания ничего не зависит, когда ты отрезан от производства политического, ты не управляешь. Мало того, если ты подавлен в отношении образования, твоя речь наделена только двумя свойствами: экспрессивным (ты действительно умеешь самовыразиться) и коммуникативным (ты можешь это донести до других). Эти два качества превратились в два основных элемента массового политического дискурса как в 1990-е годы, так и сейчас, когда люди живут преимущественно в соцсетях, потому что от их высказываний на политическом уровне ничего не зависит, и самого этого политического уровня нет.
Оказывается, что это состояние политического языка было прекрасно предсказано и описано всеми античными теоретиками риторики. Когда от тебя ничего не зависит, твоя речь сохраняет содержательность только в отношении твоих эмоций. Но тут же находится кто-то другой, у кого тоже есть эмоции, он тоже их высказывает. Вы схлестываетесь языками, и ваше сосуществование превращается в адскую рубку — и это заменяет политический дискурс.
В это время одновременно действует совершенно непрозрачная для вас среда — мифологическая, не идеологическая, потому что никакой картины будущего эта среда не рисует. Она опирается на телесные практики, на практику пытки, политического убийства, бомбежки, истребления людей, на практику подавления других языков, на практику насилия, насилия, и еще раз насилия. Это не языковая среда; она пронизывает всю верхушку государственной власти, всех ее агентов без исключения, они мечены именно этой внеязыковой, внекультурной, но при этом мифологической краской. И это та краска, о которой Феодор из Гадары говорил, когда описывал риторическую практику Тиберия.
