«Сахаров понимал глубокую взаимосвязь между судьбой каждого человека и судьбой человечества»

Когда я слушаю или читаю споры наших славянофилов с нашими западниками о том, следует ли России заимствовать стандарты западного мышления, общественного поведения, и вообще, следует ли России брать что-то у Запада или она должна самостоятельно развиваться, я все время думаю, что вопрос не в том, что брать у окружающего мира, а в том, что мы даем окружающему миру. И если задать вопрос, что во второй половине XX века дала человечеству Россия, то можно ответить очень коротко: она дала человечеству Сахарова. 

Сахаров — это явление очень пересекающееся с диссидентством, но совершенно не равное ему. Сахаров намного больше, чем диссиденты. Недавно мне случилось беседовать с замечательным историком науки Геннадием Ефимовичем Гореликом, который написал очень хорошую книгу «Андрей Сахаров: Наука и Свобода». В этой книге он цитирует разговор журналиста с [женой Сахарова] Еленой Георгиевной Боннэр. На его вопрос, как Сахаров стал диссидентом, она ответила: «Сахаров не был диссидентом». «Но кем же он был?» — спросил растерянный журналист. Она, не задумываясь, говорит: «Он был физиком». Если мы хотим что-то понять об Андрее Дмитриевиче Сахарове, мы должны понять, что он был прежде всего естественником и вся его общественная деятельность, приведшая к жестокому противостоянию с власть имущими, связана именно с этим. Он исходил из своего естественно-научного мышления, из разума. И это главное. 

Когда-то [правозащитник] Сергей Ковалев в своей большой статье о Сахарове назвал его паладином разума. И это лучшая характеристика Сахарова и его общественной позиции. При этом это не просто комплимент, в этих словах на самом деле содержится зерно трагедии Сахарова как общественного деятеля, как политического мыслителя. 

Сама по себе общественная деятельность Сахарова на нижнем причинно-следственном уровне уходит, разумеется, в его профессиональную деятельность. Что такое Сахаров как ученый? Это человек, который начинал как теоретик, как человек, который хотел заниматься физикой элементарных частиц, космологией и тому подобными фундаментальными научными проблемами. Но которого оторвали от этих научных проблем и вынудили заниматься совсем другими проблемами — военно-техническими. Сам Андрей Дмитриевич при этом вовсе не считал то, чем он занимался в Арзамасе-16, чем-то, что следует искупать. Он был уверен, что он был прав, что он делал это не для того, чтобы сжечь другую половину человечества, а для того, чтобы сохранить человечество. Как и американские ученые, его коллеги, которые делали в это же время американскую термоядерную бомбу. Он считал, что только это могло сохранить мировое равновесие и не допустить опасной ситуации, если бы какая-то одна сторона получила какую-то преобладающую силу. И в этом он видел оправдание тому страшному делу, которым он занимался, и он это оправдание не отменял для себя до конца жизни.

Я помню его замечательный разговор с [писателем и литературоведом] Алесем Адамовичем, который все допрашивал Андрея Дмитриевича: наверное, ваша героическая общественная деятельность — это что-то вроде искупления того, чем вам пришлось заниматься как военному физику? Но Сахаров совершенно спокойно и без каких-то аффектов отвечал: нет, это не искупление, это продолжение того же самого; тогда мы считали, что мы удерживаем мир от войны, делая то, что мы делали, а сейчас я считаю, что и общественная деятельность — это тоже предотвращение катастрофы. Тогда они еще не знали таких слов, как военно-стратегическое равновесие, гарантированное взаимное уничтожение как тормоз на пути к третьей мировой войне. Но они понимали это. И то же самое понимали их американские коллеги. 

Сахаров начал выходить на гуманитарные проблемы задолго до 1968 года, когда появилась его знаменитая статья «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», которая сделала его диссидентом в глазах властей. Это произошло еще в середине 1950-х годов, когда он, будучи естественником и интересуясь вопросами генетики, узнал о так называемых «непороговых радиационных эффектах». Каждое крупное ядерное испытание, писал Сахаров, повышает радиоактивный фон земли на некоторый процент, и это повышение означает гибель или тяжелые болезни вполне определенного количества людей в течение следующих 5,5 тысяч лет — это период полураспада радиоактивных элементов. И это смерти статистические и анонимные, потому что никогда невозможно установить, что эта болезнь и эта смерть есть результат именно этого испытания. Эта мысль настолько поразила Сахарова, что он начал об этом писать и говорить. При этом надо понимать, что Сахаров принадлежал к военно-научному истеблишменту, был вхож во все высокие кабинеты, включая президиум ЦК. И в какой-то момент получилось так, что из конъюнктурных соображений, связанных с военно-стратегическими переговорами, советскому правительству оказалось выгодно педалировать эту тему. Сахарову разрешили опубликовать две статьи на эту тему — одну в специальном научном сборнике, а другая в более популярном. Тогда это осталось незамеченным, но это было первым шагом на пути к тому, что Андрей Дмитриевич занялся общественными проблемами.

Второй шаг обозначен в его воспоминаниях очень выразительно. Он еще находился в Арзамасе-16, еще был научным руководителем термоядерного проекта. И вот оказывается, уже он понимает всю бесконечную опасность этих ядерных испытаний. И выясняется, что в системе Минсредмаша (Министерство среднего машиностроения, так для конспирации называлось ведомство, которое занималось разработкой ядерного оружия и в целом ядерными проблемами) задуманы одновременно два мощных испытания изделий, сделанных двумя разными КБ, которые на самом деле практически не отличаются друг от друга, но тем не менее их нужно провести из чисто ведомственных соображений. И Сахаров, понимая, что каждое такое испытание — это те самые десятки и сотни тысяч жизней, причем будущих поколений, пытается остановить одно из этих испытаний, идет к министру среднего машиностроения, дозванивается до Хрущева, пытается убедить Никиту Сергеевича ограничиться одним испытанием… Но это оказывается бесполезно. Момент, когда он узнает, что самолет с бомбой уже вылетел на Новую землю, он описывает так: я уронил голову на стол и заплакал. Это совершенно пронзительный кусок [воспоминаний]. 

Мне кажется, это был поворотный пункт в жизни Сахарова. Именно в результате этого глубокого эмоционального потрясения он начал писать служебные записки в правительство, в ЦК. Переговоры о запрещении ядерных испытаний шли много лет и зашли в тупик. Андрей Дмитриевич предложил идею, как вывести их из этого тупика: оставить подземные испытания в покое, но договориться о запрещении испытаний атмосферных, подводных и космических. И, как ни странно, эта идея была принята. Был подписан знаменитый Московский договор 1963 года о запрещении испытаний в трех средах, который, несомненно,спас огромное количество жизней наших современников и потомков. 

Но как настоящий ученый, Сахаров не может на этом остановиться. Если перед ним стоит какая-то интеллектуальная проблема, он должен решить ее во всех аспектах. И он начинает думать, как вообще отодвинуть опасность катастрофы. К тому времени он уже понимает, что ядерная катастрофа — это не единственная катастрофа, которая угрожает человечеству. Есть еще угрозы экологической, экономической катастрофы, нехватки продовольствия и так далее. Он начинает думать, как сконструировать схему, при которой можно было бы решить эти проблемы радикально. Что мешает этому решению? И он находит очень точный и глобальный генеральный ответ на этот вопрос: ключ к разрешению всех глобальных вызовов, которые становятся ясны уже очень многим в 60-е годы XX века — это преодоление разобщенности человечества. Как этого добиться? Его ответ простой: это открытость всех обществ, которые существуют на Земле. Он уже тогда понимал, что западное общество достаточно открыто, и речь шла, конечно, в первую очередь об открытости обществ советского типа. Он находит формулу для этого: обеспечение интеллектуальной свободы и конвергенция двух социально-экономических систем. Он пытается опубликовать на эту тему хотя бы что-то в закрытых сборниках, у него не получается, и тогда он пишет свою знаменитую статью. Поскольку эта статья не может быть опубликована в советской прессе, он пускает ее по рукам и не препятствует тому, чтобы она появилась на Западе. 

Сахаров был человеком далеким от текущей общественной жизни, от текущих событий, он только постепенно начал включаться в конкретные общественные проблемы. Уже потом он узнал другое название для термина «интеллектуальная свобода», которое он употребил в этой статье — и это «права человека». И его Нобелевская лекция которую он через семь лет прочел, называлась уже «Мир, прогресс, права человека». 

Как мне кажется послание, которое Сахаров оставил человечеству, в двух словах звучит так: необходимость преодолеть разобщенность на глобальном уровне. А ключом к преодолению этой разобщенности он видел права человека, общественную свободу. 

Но как эта глобальность его подходов сочетается с тем, что каждую свою глобальную работу он завершал перечнем имен конкретных людей, которым необходимо помочь, за которых необходимо заступиться, которых необходимо спасти? Я не очень понимал, как сочетаются эти две вещи с жанровой точки зрения — глобальность мышления и постоянный переход на защиту конкретных людей от политических преследований с именами, фамилиями, отчествами и цифрами лагерного срока. Но недавно в книге Геннадия Горелика я прочел интересную мысль: в теоретической физике вклад Сахарова состоял в том, что он объединил в своих космологических гипотезах видение Вселенной и на уровне макромира, и на уровне микромира. Я понял, что то же самое было и в его подходе к общественным проблемам. Он понимал глубокую взаимосвязь между судьбой каждого человека и судьбой человечества. Если угодно, это было его мироощущение, но основанное на очень важной и глубоко рациональной научной гипотезе.

Было ли сахаровское общественное конструирование успешным? Боюсь, что сейчас я склонен для себя дать на этот вопрос отрицательный ответ. Дело в том, что все сахаровские общественные конструкции основаны на признании приоритета разумного, разума в общественной жизни. А сейчас, спустя 32 года после смерти Сахарова, мы видим, что разум в общественной жизни отнюдь не торжествует. Торжествует иррационализм. 

В одном интервью во время горьковской ссылки Сахарова в начале 1980-х годов журналист спросил ученого, рассчитывает ли он на положительные перемены в ближайшем будущем. Сахаров ответил, что не видит никаких перспектив к положительному развитию событий, вряд ли в исторически обозримом времени могут быть какие-то сдвиги. В общем, примерно то же самое, что мы все могли сказать в начале 1980-х годов. Но, в отличие от нас, Андрей Дмитриевич все-таки не выдержал и добавил к этим словам: «А впрочем, крот истории роет незаметно».