«Мы мало задумываемся над словами, которые мы произносим»
Когда я представляю себя, я в первую очередь говорю о том, что я писатель. Моя диссертация была посвящена художнику Марку Шагалу — тем годам, которые он провел в советском Витебске, которые сформировали его как художника и которые, очевидно, были самыми трагическими и самыми несчастными годами во всей его жизни. Фокус моих научных интересов лежит в истории искусства, но чем старше я становлюсь, тем более интересным для меня становится все то, что связано со словом и с пониманием этого слова. Сейчас я в частности веду курс, посвященный герменевтике.
Мне кажется, что человеку свойственно вступать в такие отношения со словом, которые требуют от него минимума усилий. И чем дальше, тем меньше мы задумываемся над словами, которые мы произносим. Если мы говорим об английском языке, особенно об американском английском, мы видим, что он фактически весь состоит из штампов. Когда ты выходишь за пределы штампов, ты встречаешь у собеседника легкий ступор. То же самое сейчас происходит с русским и белорусским языками — мы постоянно употребляем слова, о истинном смысле которых мы не трудимся задуматься.
Я хотел бы поговорить о свободе. Свобода — это самое часто употребимое, но на самом деле самое непонятное и несформированное понятие во всех социальных науках. Понятно, что это что-то положительное, но что именно мы имеем в виду, когда произносим это слово?
Меня очень интересует то, как менялось наполнение этого слова с момента его появления. В мифе о Дедале и Икаре под свободой подразумевается свобода перемещения. В Греции свобода как будто бы ограничивается отсутствием статуса раба. В белорусской и польской историографии XVIII-XIX веков есть целая плеяда таких людей, которых называли борцами за свободу: Кастусь Калиновский, Тадеуш Костюшко. Для них свобода была тождественна борьбе с колониализмом, праву быть независимыми от русских колонизаторов.
«Синонимом свободы вдруг стала ситуация, когда по нам не стреляют»
Если мы говорим о Беларуси августа 2020 года, все эти определения свободы совершенно неактуальны. Несмотря на то, что Беларусь — крайне зависимая экономически от России страна, политически она себя ведет довольно резко, в том числе и с Россией. Никто никогда не позволял себе таких высказываний о России, как белорусский президент, причем он совершенно спокойно сидит на русский ренте, и при этом как бы говорит о независимости. То есть свобода в Беларуси — это не борьба против колониализма.
Как ни парадоксально, в августе 2020 года в Беларуси первым основанием, которое заставило людей массово выйти на улицы, была борьба против лжи. Были оглашены итоги президентских выборов, которые были восприняты большинством как кричаще лживые. Казалось бы: ложь, право солгать — это тоже какой-то компонент свободы, нет ничего прекраснее, чем право говорить все, что ты хочешь. Более того, даже не все религии воспринимают ложь как что-то плохое. Например, в индуизме ложь не считается грехом. В христианстве мы знаем лжесвидетельство, хотя и тут лжесвидетельство означает не столько ложь, сколько ложь в суде.
Но вскоре свобода стала ассоциироваться уже с отсутствием насилия. Синонимом свободы вдруг стала ситуация, когда по нам не стреляют. Это, конечно, тоже было очень травматичным опытом, потому что я никогда в жизни не забуду и не изгоню из своих снов вспышки светошумовых гранат, которые сверкают у меня на потолке, и то, как стреляют по мирным людям, которые ничего плохого не делают. В этот момент ты хочешь выйти и остановить это, и ты начинаешь осознавать, что только твое действие может это остановить.
Последняя, третья ипостась свободы в сегодняшней Беларуси — это верховенство закона. И это тоже парадоксально, потому что, казалась бы, закон — это то, что запрещает тебе делать то, что ты хочешь делать. Но для нас закон является мерилом и структурой ответственности, которую ты представляешь себе, когда решаешься на то или иное исполнение собственной внутренней свободы.
Получается, что свобода для белорусов в 2020-2021 годах индуцируется до понятий верховенства закона, отсутствия немотивированной агрессии и отсутствия повсеместной лжи.
«Все сто расстрелянных поэтов забрали свои страхи с собой»
Антонимом свободы как будто бы является несвобода, но несвобода — это просто отсутствие свободы, это понятие ничего нам не говорит об истинном смысле того слова, которое мы употребляем. И если говорить об антониме той свободы, за которую выходили люди, то этот антоним, как ни парадоксально — это страх. Причем страх бывает очень разным. На другом полюсе свободы находится страх совершенно сталинский. Я узнаю этот страх с тех времен, когда я учился в советской школе и был пионером.
В Беларуси есть такая история про «Ночь расстрелянных поэтов»: 30 октября 1937 года за одну ночь в конвейерном режиме было расстреляно более ста литераторов. Я думаю, что в этом смысле расстрел является гораздо менее эффективной тактикой по насаждению страха, чем посадка в тюрьму. Потому что все сто расстрелянных поэтов забрали свои страхи с собой — более того, о них даже никто не знал, история с этим расстрелом была покрыта тайной. Но человек, который был арестован, прошел через суд, сохраняет свой страх на всю свою жизнь.
Когда все начиналось, историки, специалисты по сталинизму очень сильно нервничали при попытках сопоставить происходящее с 1937 годом. Но когда число задержанных перевалило за 30 тысяч, они как-то перестали с этим спорить и начали соглашаться с тем, что это в общем какая-то иная инкарнация того самого сталинизма.
«В принципе казарма может существовать без всякой культуры»
У нас был главный национальный драматический театр имени Янки Купалы, самая главная сцена страны. 95% актеров этого театра во время протестов уволились. Топовые актеры, узнаваемые на улице, стали обвальщиками мяса в гипермаркете, разносчиками пиццы. Через три месяца они вдруг поняли, что они готовы вернуться, но места для них уже не было. А Купаловский театр теперь стал очень спорным местом. Когда я все это наблюдал, я вдруг понял, что культура нужна не им, а нам. И что трагедия Купаловского театра — это трагедия для меня, а не для них. Потому что в принципе казарма может существовать без всякой культуры.
Точно так же и с массовой эмиграцией — другая сторона воспринимает это не как боль, а как достижение. Эти люди ходят по культурным пространствам, они чувствуют себя гражданами и именно эти люди являются врагами, а лидерами этих врагов является креативный класс или культурный прекариат. Выдавливая этот культурный прекариат за границу, власть возвращает нас в смутное тошнотворное культурное болото, которое у нас было в 2000-х.
В университетах идут массовые чистки: из системы образования вымываются все преподаватели, которые имели любые контакты по европейским программам, а те, кому удается остаться, начинают активно маскироваться под ретроградов. Потому что любое приближение к европейской идее, к европейскому пониманию свободы тебя меняет. Невозможно съездить два раза на семинар в Брюссель и остаться при мнении, что Сталин был хорошим управленцем.
«Настроение пьянящего воодушевления сменилось дикой депрессией»
Еще несколько месяцев назад в Беларуси была атмосфера полного единения. Ты просто шел по улице, смотрел на людей и понимал, что ты к любому любому можешь подойти и сказать: ну что, сегодня в шесть выходим?
Но никто не готов быть героем, когда это ни к чему не приводит. Если Светлана Тихановская была еще полгода назад абсолютно непререкаемым авторитетом, то сейчас людей, которые обвиняют ее в том, что она, уехала, к чему-то призывала, и ничего в итоге не произошло, наверное, большинство.
И вот это настроение пьянящего воодушевления сменилось дикой депрессией.
Это управляемая депрессия, ввести в нее оказалось очень легко: надо было только посадить большое количество людей и сохранить стабильность, что и было сделано.
«Чтобы побеждать противника, нужно, чтобы противник соблюдал правила игры»
Долгое время считалось, что миллион людей на улицах всех городов способны преломить ситуацию безвозвратно. Эта цель была достигнута. Но оказалось, что это не работает просто так. Когда я спрашивал у основателя Европейского гуманитарного университета Анатолия Арсеньевича Михайлова о том, что может интеллект противопоставить брутальной силе, он отвечал мне: ничего, потому что можно быть прекрасным гроссмейстером и уметь побеждать противника в шесть ходов, но когда противник имеет склонность брать доску и бить по морде — с этим не сделаешь ничего.
Раньше я с ним спорил, а теперь соглашаюсь. Для того, чтобы побеждать у противника, нужно, чтобы противник соблюдал правила игры. Нужно, чтобы с той стороны оппонентами стали другие — те люди, с которыми можно играть и у которых можно выигрывать, которые умеют играть в шахматы, а не доской.
К сожалению, все это может продолжаться очень долго. Потому что для того, чтобы такого рода режим существовал, ему даже не нужна Лени Рифеншталь, ему лишь нужно, чтобы люди платили налоги, на которые будет содержаться силовой блок. Никакой большой идеи за тем, что происходит с той стороны, нет. На самые сложное вызовы, на самая продуманные идеи они реагировали самыми примитивными способами: есть сетевой протест — посади сетевой протест, есть хлопающие люди — посади хлопающих людей.
Пока один персонаж жив-здоров и может отдавать речевые команды, ничего здесь не изменится. Потому что это феномен, которому просто нечего противопоставить. Я верю в то, что зло непобедимо. Тем более непобедимо добром. Если зло побеждает зло, то мне не по пути с этим хэппи-эндом.
Мне поступают сигналы разного толка. В феврале в единственном издательстве, с которым я тут работаю, был обыск, весь остававшийся тираж моего последнего романа изъяли. С другой стороны, меня постоянно пытаются пригласить на разные очень сомнительные шоу на государственном телевидении.
Что делать в этой ситуации? Я понимаю, что проще всего было бы сейчас дать по газам, либо просто чуть-чуть начать заигрывать со всем этим. Но я этого для себя не допускаю. Я для себя решил так: это моя война, мне нужно постараться выжить, постараться не скурвиться, постараться остаться человеком, потому что ничего большего я сделать не могу.
