Вацлав Гавел на саммите тысячелетия

Речь Вацлава Гавела на Саммите Тысячелетия совсем невелика, на бумаге она занимает всего пару абзацев. Но при этом в ней сходятся несколько важных для Гавела мыслей, некоторые из которых он вынашивал десятилетиями.

Идеи Гавела о реформировании ООН логично встраиваются в целую серию его проектов, рождённых после бархатной революции. Строго говоря, критиком современного ему мироустройства он был и до неё. Достаточно почитать самые известные его диссидентские тексты, включая «Силу бессильных», чтобы увидеть, что автор там отнюдь не ограничивается критикой социалистического строя. Нет, его скепсис распространяется и на западный мир, который он обвиняет в обезличивании, механизации, скрытом возникновении тех же тоталитарных тенденций, которые уже торжествовали в Восточной Европе (один из биографов Гавела Даниэль Кайзер пишет[1], что в конце семидесятых Гавел переходит из реалистов в утописты, а Вацлав Клаус попросту называет Гавела в одном из интервью «зелёным социалистом».

Потому неудивительно, что после прихода к власти Гавел охотно делится своими мыслями о преобразовании мира. Он поддерживает идею Франсуа Миттерана о Европейской конфедерации: «Заканчивается эпоха относительно независимых друг от друга цивилизаций, теперь всё взаимосвязано, все кризисы обретают глобальный контекст и глобальные последствия, и решить их тоже можно только глобально. В этой ситуации мир неизбежно движется и должен двигаться к более широкой интеграции и координации. Если он не пойдёт этим путём, то обречён на катастрофу. (…) Идею Европейской конфедерации можно понимать как идеал, как стрелку компаса, как направление мысли».

Он предлагает распустить и Организацию Варшавского договора, и НАТО одновременно, потом говорит о том, что НАТО всё-таки стоит сохраниться, но при этом серьёзно поменять военную доктрину и даже сменить название; настаивает, что НАТО должно трансформироваться в военные силы ОБСЕ и стать основой новой системы безопасности. Он пускается в споры о будущем Европейского Союза, когда сами перспективы вступления туда Чехословакии или Чехии ещё весьма туманны.

Все эти разговоры можно счесть прожектёрством. В значительной степени они им и были. Европейская конфедерация осталась на бумаге. НАТО не распустилось и не поменяло названия. Чехия под руководством Гавела не стала идейным драйвером развития Европейского Союза и не смогла предложить ЕС какую-то альтернативную модель будущего. Но в то же время стоит учесть, что это прожектёрство вовсе не было порождено только прекраснодушием бывшего драматурга, ставшего президентом небольшой европейской страны.

«Десятилетиями [Запад] ждал падения коммунизма, но в действительности совсем не был к нему готов. Он обескуражен, он не знает, что делать. Масштаб проблем, которые вышли наружу в момент взрыва коммунизма, поразил Запад. И я не уверен, что он в достаточной степени осознаёт, как заразна и радиоактивна дезинтеграция, которая может перекинуться из нашей части Европы на Запад. Уже сейчас видно, как начинают дифференцироваться геополитические, экономические и другие интересны отдельных западноевропейских стран в зависимости от процессов в восточной части Европы. И если Запад вовремя не отрефлексирует эту опасность, эту взаимосвязанность, если в скором времени не появится новое поколение смелых политиков типа Аденауэра, де Голля, Спаака и других, то вся Европа в будущем может погрузиться в хаос», – говорил Гавел в интервью шведскому телевидению в 1993 году. И потом он много раз повторял, что первые годы после крушения коммунизма, годы, которые должны были послужить для строительства нового мироустройства, напротив, оказались эпохой идейного вакуума, своего рода всеобщего замешательства, когда западные политические элиты оказались бессильны предложить новые планы и новые цели. Гавел всеми силами пытался этот вакуум заполнить, и вряд ли это только его вина, что безуспешно.

Мы видим, что значительная часть геополитических идей Гавела сосредоточена вокруг европейских проблем и устройства Европы. Это неслучайно, в чешской политической мысли вообще и в философии Гавела Чехия выступала своего рода духовным центром Европы, её перекрёстком. Но вполне естественно, что многие из этих идей легко переносятся и на мировой уровень. Например, на Саммите Тысячелетия Гавел говорит о том, что в ООН необходимо сформировать нечто похожее на двухпалатный парламент, а за год до этого — о двухпалатном парламенте для Европейского Союза.

Впрочем, конкретные предложения кажутся не столь важными. Главное здесь – представление Гавела об ответственности. Экзистенциальная ответственность, моральная ответственность индивида перед обществом – одна из главных многолетних тем его драматургии и публицистики. «Я сторонник антиполитической политики. То есть, политики не как технологии власти и манипуляций с ней… а политики как одного из способов поиска и завоевания смысла жизни… политики как практической морали, как служения истине», – писал Гавел в 1984 году.

Но с 1989 года перед ним стоит непростая задача: перенести этот диссидентский пафос в куда более циничную и беспринципную большую политику. Об этом он подробно рассказывает осенью 1991 года, получая звание почётного доктора Нью-Йоркского университета: «Представьте себе, пожалуйста, совершенно абсурдную ситуацию. Литературный критик, который известен своими безжалостными вердиктами и умением обнаружить в романе или рассказе любую фальшивую ноту, вдруг в одночасье поставлен перед задачей написать роман. Все, конечно, с любопытством и с определённой долей злобы ожидают того, как ему удастся взять планку, которую он до этого поднял столь высоко, не представляя, что сам будет вынужден через неё прыгать. В подобной ситуации оказался и я… Как независимый интеллектуал, всю жизнь стоявший в принципиальной оппозиции режиму, я неустанно развивал свои мысли о политике как самоотверженном служении ближнему, как практической морали… Всё это я писал потому что как писатель чувствовал потребность и долг говорить об аморальности тоталитарного режима, в котором жил, и аморальности политики тех, кто этот режим воплощал. Я чувствовал, что предал бы собственную писательскую миссию, если бы молчал об этом. Но ничего из этого я не делал потому, что хотел сам посвятить себя практической политике и думал, что пригоден к ней больше других. А потом это случилось. Хотя я не думал об этом и уж тем более не стремился к этому, революция в одночасье поставила меня во главе моей страны. Судьба надо мной явно пошутила. Как будто бы она, устами всех, кто уговаривал меня принять эту должность, сказала: раз ты такой умный, покажи всем остальным, всем, кого критикуешь, как нужно делать. Я вдруг оказался в положении литературного критика, которого заставляют писать роман, отвечающий  критериям, которые он раньше предъявлял другим романистам. И потому неудивительно, что я теперь в совершенно незавидной ситуации: все мои политические действия и, в конце концов, вся внутренняя и внешняя политика Чехословакии изучаются под микроскопом, который я сам когда-то, не думая о последствиях, сконструировал».

В той же речи Гавел говорит о том, что, став президентом, не только не разочаровался в собственных идеях, но даже ещё сильнее уверился в них. Однако стали ли его попытки перенести в мировую политику и бескомпромиссную повестку, и твёрдые принципы её воплощения успешными? Скорее, нет. С одной стороны, утверждает французский политолог Жак Рупник, «Гавел вернул тогдашнюю Чехословакию на карту Европы. До того времени это была провинция, на которую никто на европейской сцене внимания не обращал»[2], и в его словах «европейскую сцену» вполне можно заменить на «мировую». С другой стороны, это возвращение на карту во многом держалось на харизме самого Гавела. Если его призывы и не воплощались в жизнь, то по крайней мере были слышны, а его фигура – заметна. С уходом Гавела ни одной соразмерной ему фигуры из Чехии, а, может быть, и всей Центральной и Восточной Европы просто не осталось.

Тем более, что и сам он был, как напоминает философ Мартин Путна, «для кого-то слишком моральным, для кого-то слишком духовным, для кого-то слишком проевропейским, для кого-то слишком проамериканским, для кого-то слишком мультикультурным, для кого-то слишком экологичным, для кого-то слишком антикоммунистическим, для кого-то слишком антикапиталистическим»[3].

Вряд ли стоит переживать о том, что не были реализованы технические предложения Гавела о той или иной международной организации. Но его достаточно простые и понятные мысли о нравственности, последовательности, и человечности в политике, об ответственности как её главном принципе тоже остались недопонятыми и недоуслышанными.