«Мы больше не можем публиковать столько текстов об Украине, — сказал один наш зарубежный медиа-партнер. — Наши читатели устали». Вторжение России в Украину все еще держится на первых полосах многих изданий по всему миру. Но по мере появления в повестке новых тем, таких как отмена легализации абортов на федеральном уровне в США, борьба с коронавирусом в Китае или просто «чем заняться в отпуске», десятки случаев зверств российской армии в Украине становятся просто повседневным фоном для аудитории медиа.
В то же время журналисты ищут еще более кровавые и невыносимые истории, которые могли бы переплюнуть уже опубликованные сюжеты. Украинский писатель, продюсер документального кино и медиа Алик Сардарян описывал эту тенденцию еще в конце марта. Война продолжается и все больше журналистов пытаются добраться до горячих точек, даже если это подвергает украинских фиксеров огромному риску. «Просто съездить во Львов им уже недостаточно», — утверждает он. И все потому, что аудитория устала от одних и тех же кадров с ветхими трущобами, семьями на вокзалах и сцен с беженцами.
Люди не могут просто поставить свою жизнь на паузу, как это были вынуждены сделать украинцы. Мелкие политические баталии, спортивные события и даже рецепты печенья будут появляться в вашей ленте наряду с войной на Украине, создавая довольно безумный, фрагментарный образ современного мира.
К сожалению, усталость аудитории естественна и неизбежна. То, что для одних будет катастрофой, для других может показаться всего лишь одной из сотен печальных историй, которые рассказывают по телевизору. Эта усталость — негласная сторона войны, с которой я сталкиваюсь не только в разговорах с зарубежными коллегами, но и с украинскими гражданами внутри страны. Едва ли возможно осознавать все многообразие потерь и сочувствовать им с одинаковой силой несколько месяцев подряд.
Но почему вообще медиарынок должен быть таким переменчивым? Может ли еще на нем найтись место для историй, которые способны бросить вызов чьему-то мировоззрению?
Я думаю, что да. Более того, в этих историях могут вообще отсутствовать какие бы то ни было мрачные изображения.
***
Я хорошо помню 21 марта. Три недели войны уже позади. Столица Украины тогда жила под не такими частыми, хотя и постоянными обстрелами, но ничего примечательного в те дни не происходило.
Я лежала на полу своей старой киевской квартиры, в которой еще не было ремонта — советский коридор с люстрами и светильниками начала 1960-х был временно превращен в спальню — и слушала подкаст The Guardian. Эпизод был посвящен промежуточным выборам в Америке и влиянию на них войны в Украине. Бывший политик размышлял, оттолкнут ли американских левых призывы украинцев о помощи с оружием. Также обсуждалась реакция на рост цен на газ, перспективы мировой инфляции и несколько других вопросов.
На меня снизошло внезапное откровение: все мое «я» невольно формировалось под влиянием геополитического ландшафта. Я почувствовала себя персонажем среднестатистической документалки: вот я, двуязычный ребенок моих русскоязычных, родившихся в Советском Союзе родителей, прячусь от российских ракет в коридоре, слушаю Politics Weekly America и пялюсь на советские обои в темноте.
Ведущий подкаста и его гость говорили в основном о понятиях, не имеющих физического выражения — а я все еще слышала настоящие, повторяющиеся взрывы сквозь наушники, пытаясь уснуть. Их голоса были настолько невозмутимы, что мне показалось, будто одна из наших стран — ненастоящая. «Они вообще существуют на самом деле? — спрашивала я себя. — И если да, где тогда я? Как называется это место, где цены на газ, одежда, товары и удобства не имеют значения?» Эти два измерения — зона боевых действий и мирная жизнь — в данном случае оказались настолько близко друг к другу, так что внезапно оба показались мне сюрреалистичными.
Думаю, что такие дни устанавливают границу, после которой ты теряешь возможность в полной мере объяснить пережитое тому, кто никогда не сталкивался ни с чем подобным.
Всего за пару месяцев до этого я изучала историю театра и литературы и сумела найти вещи, не имеющие практического смысла, но при этом осязаемые и глубоко реальные. 21 марта я обнаружила: все, что я когда-либо читала или изучала, совершенно потеряло свою привлекательность. Все они — от Бодрийяра до лауреатов Пулитцеровской премии — никак не откликались на реальность, с которой мне пришлось столкнуться. Им просто нечего сказать на это; им не было здесь места.
Вместе с тем я обнаружила ряд страхов, появившихся и незримо поселившихся в моей повседневной жизни. Я составила их список:
— Я боюсь, что весь мир забудет о нас, и мы останемся изолированными в нашем многолетнем конфликте.
— Я боюсь, что не смогу поддерживать дружеские отношения с людьми, которые не прошли через войну.
— Я боюсь, что каждый поднятый бокал вина в будущем будет казаться мне пиром во время чумы.
— Я боюсь, что платье, сшитое не по нужде, а для красоты, больше никогда мне не подойдет.
— Я боюсь, что каждая война, где бы она ни была развязана, будет в чем-то моей войной.
— Я боюсь, что не оправлюсь от ненависти.
— Я боюсь, что эта война приостановила во мне того человека, которым я была.
Очень важно понимать, что это всего лишь краткий экскурс в состояние, которое многие люди, пережившие насилие, ограбленные или раненые, приобретали за десятилетия или годы. Для некоторых не будет возврата к так называемой «нормальной жизни» с лайфстайл-советами, которые так легко перемешиваются с фоторепортажами из Украины в Instagram-аккаунте New York Times.
Кажется, что у народа Украины просто отобрали что-то существенное — фундаментальную идею о том, что мир может быть безопасным местом.
***
Физические повреждения видны глазу и служат свидетельством ужасов войны. Травмы и тревога, которые остаются с людьми, выглядят куда менее сенсационно, но гораздо более длительны и красноречивы.
В отличие от специфики медиа, которые стремятся как можно скорее осветить горячую тему, война, как правило, раскрывает свое самое страшное лицо и самые тяжелые последствия лишь некоторое время спустя. И эта недопустимая продолжительность куда важнее, чем даже шокирующий факт, что это вообще произошло.
Травма миллионов людей, которая широко освещается лишь в первые недели войны, в итоге замалчивается и нормализуется. Конечно, будет создано множество сюжетов, подкрепленных фактурой и статистикой, но что они на самом деле смогут нам показать? Смогут ли они выявить природу усталости людей? Смогут ли не поддерживать это стремление спрятаться в скорлупу, если эта война случилась не с вами?
В отличие от небольших локальных изданий, которые борются за выживание, у крупных медиа-организаций есть ресурсы и власть, чтобы корректировать и усложнять мировоззрение своих читателей. Несмотря на строгие законы экономики внимания, крупные медиа должны находить способы напоминать о хрупкости мирной жизни: в условиях войны оказываются такие же, как мы, и нам следует сохранять к ним некоторое сочувствие; для этого необязательно отдавать все свои вещи обездоленным, просто ваш взгляд на современный мир не должен быть наивным.
В конце концов, медиаиндустрия и любые заинтересованные стороны, стоящие за ней, должны помнить, что их основной миссией как общественного института всегда было информирование с целью вовлечь и расширить перспективу — но не оттолкнуть.
Почему все это важно? Потому что склонность забывать что-то, как только оно перестало быть вирусным и заманчивым — это и есть одна из причин, по которой войны становятся приемлемыми.
