Михаил Минаков: «Программы “цветных революций“ чуть ли не слово в слово повторяют идеи 1991-го»

«Вернуться к либеральной демократизации, обладая тяжко доставшейся нам мудростью ошибок посткоммунистического транзита»

Революция 1991 года совпала с глобальной третьей волной демократизации — транснациональным международным явлением, которое началось в середине 1970-х годов и привело к усилению демократических институтов, практик и ценностей во всем мире. Это было связано и с закреплением либерально-демократического воображения: стало естественным признавать за гражданами неотъемлемые права, в т. ч. право контролировать элиты с помощью выборов, а также разделять власть на отдельные ветви и уровни. 

Эта волна продлилась до 2008-2010 годов, когда стало очевидно, что созданные полстолетия назад демократические институты уже не обеспечивают надлежащего управления и удовлетворения запросов своих граждан. На смену ей пришло то, что все больше исследований называют «третьей волной автократизации». 

Постсоветский политический опыт — это некое «скольжение» на двух волнах, демократической и автократической.

График 1 показывает и общую тенденцию (нижняя линия), и развитие демократии по трем ключевым показателям демократизации: электоральной, либеральной и партиципативной. Электоральный показатель демонстрирует то, как распространялся и усиливал свое действие институт выборов — и для смены элит, и для смены политик. Либеральный показатель демонстрирует влияние гражданских прав и свобод на ограничение своеволия элит, на изменение самой логики политической администрации. В свою очередь, показатель участия указывает на то, как граждане постоянно (а не только в моменты выборов) участвуют в принятии решений. 

На графике можно проследить, что первая волна демократизации, происходившая в начале ХХ века, касалась в основном электоральных систем. Однако после потрясений Первой мировой войны, распада империй, революций и возникновения национальных государств, в политике начинают участвовать бедные и женщины. И после Второй мировой войны происходит второй рывок: повышается значимость выборов, а за ними подтягиваются и правовые системы, и институты участия. Наконец, третья волна оказалась растянутой во времени. Она началась с того момента, когда две мировых системы достигли определенного равновесия и совпала с началом Хельсинкского процесса, а ее пик был связан именно с падением Советского Союза и Восточного блока.

Мне кажется важным подумать о нашем коллективном политическом опыте тех лет, обращая внимание на элементы, которые можно будет применить в будущем, когда появится возможность для возвращения к демократической повестке дня в странах нашего региона. Нет сомнений, этот шанс будет. И мы должны быть готовы вернуться к либеральной демократизации, обладая тяжко доставшейся нам мудростью ошибок посткоммунистического транзита. И неоимпериализм, и этнонационализм, и суверенная автократия могут быть преодолены. Но им на замену должна быть предложена политическая программа такого качества, где политическая свобода не сопрягается с криминализацией, свободная экономика — с бедностью, а демократическое государство — с антисоциальной безразличной к обществу политической машиной. 

Постсоветские общества и политическое творчество

Постсоветский период — это период не только деструкции (например, распада Союза или запрета компартии и КГБ), но и активного политического творчества. Во введении в коллективное исследование «Идеология после Советского Союза» (Ideology After Union), мы с Александром Эткиндом определили это понятие как сумму результатов индивидуальных и групповых действий в сфере политики. В политике и обществе возникает много нового — практик, институтов, норм. Происходит переизобретение того, что такое государство, что такое политический плюрализм, что такое гражданственность, национальность, право — этот список можно продолжать. 

Например, мы заново разделяли сферы взаимодействия людей на публичную и приватную. Советский опыт был опытом соединения приватного и публичного в единую, временами тотальную систему, где такие публичные институты, как правительство или партия разрастались до невиданных масштабов и подчиняли себе приватные институты семьи, бизнеса, религиозности, интимности. Перестройка и революция 1991 года привели к переизобретению того, что такое приватное, а что — публичное. Советский человек конца 1980-х изобретал, что такое бизнес, секс, тело, семья. 

Постсоветские общества переизобретают понятия меньшинства и большинства. «Советский народ», например, становится запрещенной категорией. Общества осмысливают: а кто носитель суверенитета в республиках, в бунтующих регионах Приднестровья, Абхазии, Каракалпакии, Татарстана, Чечни? Кто суверен, какой народ? Возникают группы «неграждан», «русскоязычных», «автохтонов», «коренных», «понаехавших» — все это меняет социальные диспозиции групп во всех постсоветских странах. Тут же возникает новое неравенство и политическое воображаемое, делающее его приемлемым.

Почти во всех республиках местные главы местных военных округов начинают подчиняться президиумам местных Верховных Советов. Возникает множество многих новых партий. Изобретается плюралистическая демократия: как могут взаимодействовать граждане, поддерживающие разные партии и идеологии?

Автономия судебной власти — это еще одно из ранних постсоветских достижений. Советские судьи начала 1990-х вдруг получили возможность действовать по закону, без согласования с местным секретарем компартии. И в 1990-е возникают примеры поведения судей конституционных и верховных судов, которые дают укорот президентам, премьерам и министрам. 

Свобода прессы и совести, которые возникают во времена поздней перестройки, усиливаются в начале 1990-х годов. Во многих конституциях были закреплены нормы, прямо запрещающие цензуру и идеологическую монополию. В этих нормах — опыт советских людей, говорящих постсоветским потомкам: чего нельзя допустить, чтобы правители управляли СМИ и устанавливали единую госидеологию. 

И наконец, рынок, частная собственность, ценность денег, экономика без тотального административного управления — тоже изобретаются заново. Происходит принятие капитализма и связанного с ним социального воображаемого.

«Программы «цветных революций» в постсоветских странах чуть ли не слово в слово повторяют идеи 1991-го»

Но революции утомляют. Масса возможностей радует лишь поначалу. Начинаются кризисы: политические, экономические. В каждой республике — уже своя динамика, тут советские общества расходятся по своим постсоветским транзитам, казавшимся столь неповторимыми. Свобода уже не радует, хочется стабильности.

Усталость тоже оказалась недолговечной — к повестке 1991 года возвращаются уже в начале 2000-х. Программы «цветных революций» в Украине, Грузии и Кыргызстане, а также в протестных движениях других постсоветских стран, чуть ли не слово в слово повторяют идеи 1991-го. Снова нужно разделить бизнес и власть (приватное и публичное), установить демократию, утвердить идеологический плюрализм. 

Потому что новые полицейские режимы — что Кучмы, что Шеварднадзе, что Акаева — явно возвращались к советским авторитарным истокам. Но и успешные постсоветские «цветные революции» создали режимы, быстро забывшие о программных обещаниях. За три года режим Саакашвили становится антилиберальным. В Кыргызстане отход от революционных обещаний происходит еще скорее. А в контрреволюционных странах усиливается реакция. Фактически, к началу 2000-х политическое творчество постстоветских обществ теряет свою демократическую энергию. 

Такая цикличность перемен может быть связана с двумя факторами. С одной стороны, новые политические системы имели слишком много недостатков и оказались куда хуже, чем того хотелось в 1991-м году. Неприемлемая реальность конца 1990-х усиливала искушение: «Давайте тогда перейдем в другой режим, в имперский или националистический. Может, они будут успешней?» С другой стороны, это изменение воображаемого связано со слабостью институтов и давлением персонализма. Если бы эффективность парламентского надзора над исполнительной властью оставалось на высоком уровне, такие трансформации Саакашвили или региональных чиновников в России были бы невозможны.

Давайте посмотрим, что нам показывают измерения демократии в постсоветских странах в 2010 году. 

Красная кривая — это «общая по палате», то есть для всех 15-ти бывших советских республик после распада Советского Союза. Сравним показатели Беларуси, России и Украины. В Беларуси и России рост влияния гражданских прав на политику в начале 1990-х сменился стремительным спадом в 2000-х. К 2010 году в обеих странах влияние гражданских прав на политику минимально.

В случае Украины либеральный показатель падает в конце 1990-х, вырастает в 2004-м, и снова падает в 2009-м. Украинская демократизация имеет цикличный, неравномерный характер, она не поднимается выше средней по региону, но и не опускается до российского и белорусского уровня. Важно обратить внимание, что победа Евромайдана 2014 года не привела к улучшению ситуации с правами. Евромайдан во многом начинался по той же программе 1991 года, но результаты его победы были смазаны начавшейся войной. Эффект войны крайне важен для того, чтобы понимать авторитарные достижения. Война в Украине с 2014-го года подрывала политическую свободу и действенность права — как и в России с 1994 года или в Армении с начала 1990-х. 

Однако в целом за последние 15 лет, несмотря на самые жесткие военные, эпидемические и политические кризисы, постсоветские государства демонстрировали, что они устойчивы и не относятся к числу failed states (см. График 3). 

«Гражданские организации оказались не настолько сильны, чтобы поставить политиков вровень с собой»

Важную роль в понимании постсоветских обществ играет устойчивое понимание гражданственности. Большинство современных народов имеют гражданские общества традиционного типа, где соседская община и религиозное сообщество являются местом, где граждане общаются и принимают решения. Эти институты гражданского общества подвержены демодернизации, архаизации и клерикализации. Но они остаются важной частью пространства, где действуют граждане. 

В 1989-1992 годах, во время первых выборов и референдумов, и даже в первых гражданских конфликтах были изобретены новые формы гражданственности. Не все эти формы демократичны — тут и изобретение «неграждан», и маргинализация огромных частей постсоветских обществ по доходу, по языку, по конфессии. Но в целом постсоветская гражданственность демократична, вовлекает людей в политическую коммуникацию, в принятие решений и в воспроизводство практик контроля за властями. Гражданские организации нового типа проявили себя в начале 1990-х в демократических реформах, в борьбе с ГКЧП, в цветных революциях и в массовых протестных движениях. 

Однако и современные, и традиционные гражданские организации оказались не настолько сильны, чтобы поставить политиков вровень с собой. Политики быстро научились использовать некоммерческие организации в своих целях, превращая их в одно из крыльев той или иной партии или клана. 

Так или иначе, гражданственность и ее новые формы организации — это все часть достижений постсоветской революции. Эти тенденции будут развиваться и дальше и в будущем принесут свои сюрпризы. График 4 демонстрирует, что влияние гражданских организаций на политику стабильно присутствует во всех странах региона, за исключением Туркменистана. Авторитарные и гибридные режимы дают гражданским организациям разные возможности, но нигде правительства (за одним исключением) не могут игнорировать граждан. 

Насаждаемая элитами уверенность, что свобода не для нас, что государство и суверенность правителей важнее, должна быть подвергнута критике. Личный опыт свободы может быть фундаментом будущих преобразований и его важно проговорить, зафиксировать.

«Сейчас большая часть человечества живет без политической свободы»

У постсоветского опыта, несмотря на национальные рамки, есть общий ритм и общая судьба. И этот живой опыт еще сыграет свою роль в будущем построении свободных политических систем в Восточной Европе и Северной Евразии. Однако этот ритм также указывает на постепенную автократизацию постсоветских политических систем. В некоторых случаях автократизация нестабильна и срывается, в других случаях она длится до 25 лет, но всегда эти процессы заставляют задуматься об автократических достижениях посткоммунистического транзита. 

Мы живем в эпоху, которая, возможно, со временем будет называться «началом третьей волны автократизации». Последние 10 лет об этом активно говорят политологи, политические теоретики, философы. Пока это гипотеза, опирающаяся на интуицию, но уже имеющая статистическое подтверждение. 

Если мы разложим всю имеющуюся информацию о состоянии политических свобод во всех странах мира, то окажется, что количество демократий растет. Но суть в том, что беспрецедентный рост касается не полных демократий, а так называемых «неэффективных» — тех, которые не приводят к демократическому эффекту, где свободы не защищены, они практикуются, но скорее вопреки всему.

При этом вплоть до 2008-2010 годов происходил спад полноценных автократий, а ситуация со «смешанными автократиями» оставалась стабильной с 1960-х годов. Однако в последние годы именно здесь наблюдается радикальный рост. 

Но это — «температура по планете». Давайте немного ее дезагрегируем на основании ценностей. Вельцель и Инглхарт выделили большое количество «цивилизационных» или «ценностных» ареалов, которые представлены на графике 6. 

В течение XX века ценности, связанные с индивидуальными свободами, со свободами самовыражения, которые превращались в политические требования демократии, возрастали одинаково во всех регионах, во всех цивилизационных ареалах. Но в районе 2008-2010-го годов нашего уже столетия — все идут вниз, включая Reformed West (германоязычные государства северной Европы — прим. ред.), Old West (романоязычное ядро бывшей Римской империи — прим. ред.), New West (Великобритания, США, Канада, Австралия, Новая Зеландия — прим. ред.). Что-то произошло в ценностной природе и человечества, и обществ наших, что подвигает к такому упадку ценностей.

Для Восточной Европы здесь особенно важна линия Orthodox East. Сюда точно относится Грузия, Армения, Россия, Украина, Молдова, Беларусь. Этот график показывает рост ценностей индивидуализма, самовыражения и свободы в политических терминах, и потом — постепенное падение интереса ко всему этому, которое ускорилось буквально в последнее десятилетие. Мы немножко лучше, чем исламский мир или китайский мир, но тем не менее рывок, совершенный в 1980-1990-е годы, теряется. 

Если мы посмотрим по численности населения, то окажется, что сегодня 25% населения Земли живет в полноценных автократиях и еще около 43-44% — в неполноценных, в электоральных автократиях (см. график 7). И если еще десятилетие назад это соотношение было 50/50, то сейчас большая часть человечества живет без политической свободы. И гипотеза такова, что это будет продолжаться.

«“Народ” превращается в антитезис “гражданину”»

В России — пирамидальная структура власти, у нее постоянный центр, окружение которого строится на личных отношениях и внутренней конкуренции с постоянной ротацией: кто доказал свою полезность этой пирамиде, а кто — нет. Эта пирамида построена на эффективности, но всегда антипродуктивна для общества, для бюджета, для развития страны. Таким образом, персонализм является одновременно и движущей силой, и логикой, и в том числе ограничением авторитарной стабильности. Если центральная фигура пропадает, вся пирамида рассыпается на маленькие. Составляющие ее группы, конечно, не исчезнут, но потеряют центральную связь.

Параллельно власть строит «негражданское общество». После Оранжевой революции — что в Украине, что в России — возникает понимание того, насколько важно управлять людьми. Возникают консервативные, националистические, имперские гражданские сети, которые продвигают совершенно иные ценности и практики. И в это вкладывается огромное количество денег. В эру суверенизма «народ» превращается в антитезис «гражданину». Эта зловредная политика, как мне кажется, будет сильно влиять на будущее национального и государственного строительства наших стран из-за того, что «народ» и «гражданин» теперь противопоставляются, а некоторые граждане объявляются «врагами народа», как во времена сталинизма.

«Просто массовый протест уже не приводит к изменению режимов»

Я помню блестящую лекцию профессора Андрея Мельвиля на семинаре Московской школы политических исследований в 2013 году, который показывал математическую модель эффективности принятых решений в демократии и автократии. В демократии решения принимаются медленно, поэтому автократы в краткосрочной перспективе выигрывают. Но поскольку демократический механизм вовлекает в принятие решений разные группы интересов, эти решения стабильны, в них меньше ошибок. Автократы решения принимают быстро, но снежный ком ошибок постепенно разрушает саму автократию. 

Так было в XX веке. Что мы видим в постсоветском мире XXI века? Автократии умнеют, укрепляются, не разрушаются. Ошибки допускаются, но быстро исправляются. Все больше и больше очень «предусмотрительных» автократий. 

Последний пример — это события в Беларуси. Образ насилия над протестующими вывел на улицы новые массы людей. Но вскоре белорусские власти принимают решение об ограничении применения насилия. Вслед за этим быстро меняются и настроения — порыв праведного гражданского гнева постепенно улегся. Так работает злая разумность автократии. Автократические режимы теперь допускают меньше ошибок, а если допускают — то быстро исправляют их. 

Сейчас возник новый момент политического творчества. «Долой» больше не работает. Просто массовый протест не приводит к изменению режимов, и нужно придумать, как добиваться демократического успеха новыми методами.