Любой авторитарный режим приводит к тому, что в стране появляются политические заключённые. В Азербайджане власть не меняется уже несколько десятилетий — но и в этих условиях находятся люди, которые пытаются бороться с системой цивилизованными методами. Наталья Корченкова поговорила с бывшим азербайджанским политзаключенным Ильгаром Мамедовым — о годах в колонии, проверке европейских институтов на прочность и о том, что может поддержать, когда оказываешься в тюрьме за свои убеждения.
«Скоро я буду полностью восстановлен в правах и смогу принимать участие в выборах»
— Политзаключенные, выходя на свободу, нередко оставляют гражданскую активность, уезжают из страны. Но это вообще не ваш случай?
Верно. Как и до заключения, продолжаю заниматься политической деятельностью. Меня арестовали за восемь месяцев до президентских выборов в 2013 году. Из-за этого пришлось пропустить и парламентские выборы 2015-го, и еще одни президентские выборы 2018 года. Их передвинули, чтобы они прошли за шесть месяцев до моего выхода на свободу.
Сейчас до 2024 года я не имею права выдвигаться ни на какой пост из-за формально остающейся судимости. Но в мае 2019 года Большая палата ЕСПЧ приняла решение, согласно которому Верховный суд Азербайджана должен признать мое уголовное преследование незаконным. А это означает, что скоро я буду полностью восстановлен в правах и смогу принимать участие в выборах.
— Это если решение будет исполнено.
Если решение не будет исполнено, то это будет самый вызывающий случай за всю историю Европейского суда. Чтобы понять, почему это случай исключительный, надо знать как работает Евросуд. Он принимает решение декларативного характера, а затем Комитет министров Совета Европы определяет список мер, необходимых к осуществлению во исполнение этого решения. Случаи, когда Комитет министров предписал меру, но она не была претворена в жизнь, — есть.
Но до моего дела не было случая, чтобы Комитет министров применил 46 статью Европейской Конвенции по правам человека, то есть сам пожаловался на неисполнение в Большую палату ЕСПЧ — и она подтвердила правоту Комитета (если сторона отказывается подчиниться окончательному постановлению по делу, Комитет вправе передать на рассмотрение суда вопрос, не нарушила ли эта сторона свое обязательство. — прим. К29). Я информирован об интенсивных переговорах между Советом Европы и властями Азербайджана, в результате которых правительство Азербайджана убедят, что реализовать это решение в полном объеме необходимо.
— Потому что Азербайджану важно оставаться в Совете Европы?
Конечно.
«Я ловил „Радио Свобода“ на русском языке — прямо как в конце 1980-х — начале 1990-х, когда я жил в Москве»
— Когда вы попали в тюрьму, не пожалели, что занимаетесь политикой?
Никогда! Ни в день ареста, ни в другие моменты. В 1998 году, когда мне было 28 лет, я окончательно решил, что буду заниматься политической деятельностью. Это мой осознанный выбор, и в общем-то, никакого сожаления об этом не могло и быть.
— Что собой представляют места лишения свободы в Азербайджане — СИЗО, колония?
Я насчитал восемь мест, где я содержался под стражей — где-то я провел день, где-то неделю, а где-то годы. Были условия, в которых я каждое утро просыпался от визга пробегающих по камере крыс. Были условия, которые внешне могли бы показаться более приемлемыми, но на самом деле там ничего хорошего не было: например, было чисто, но очень холодно или очень жарко.
Самое долгое время я провел в колонии. В бараке площадью 50 с небольшим квадратных метров нас было 28 человек. Разрешали смотреть телевизор, а первое время и слушать радио на коротких волнах. Я ловил «Радио Свобода» на русском языке. Слушал его каждый день утром и вечером. Прямо как в конце 1980-х — начале 1990-х, когда я жил в Москве. Научился брать аккорды на гитаре… Правда, через три месяца ее отняли, когда увидели, что у меня есть прогресс. Прямо так и сказали: «Если наверху узнают, что ты здесь набрался положительного опыта, то нас у всех полетят головы».
— Азербайджанские заключенные не обязаны делать какую-то работу? Варежки там шить?
Нет. Там есть какие-то мастерские, но это по желанию. У нас в колонии было 1400 человек, но работали всего несколько. Жизнь режимная: просыпаешься, поел, почитал книгу, посмотрел кино, ТВ, обсуждаешь что-то, стараешься узнать из всех возможных источников как можно больше информации. Самая ценная вещь на зоне — информация. Самая недорогая вещь — это время. У всех его много.
«Меня избили — за то, что отказывался подписывать обращение о помиловании»
— Как то, что вы политзаключенный, влияло на ваши условия содержания? К вам относились хуже или наоборот с осторожностью, поскольку к вам было много внимания?
Зависит от того, как посмотреть на это. Пенитенциарная система очень коррумпирована, ты платишь всем и всюду. Для обычного заключенного и его семьи это разорительно. Я сразу сказал, что ни копейки никому я платить не буду. И наши надзиратели, учитывая мой статус, даже не решались вымогать взятки.
С другой стороны, я сталкивался с коррупционной дискриминацией: например, все заключенные за небольшую взятку могли звонить своим близким каждый божий день, мне же давали как положено — только два раза в неделю по 15 минут. Кроме того, на меня были физические атаки: однажды очень неожиданно ко мне подошел сзади другой заключенный, подосланный сотрудниками колонии, и дал мне три подзатыльника. Затем, когда этого оказалось недостаточно, меня избили — уже надзиратели.
— За что они вас били?
За то, что отказывался подписывать обращение о помиловании. Для этого нужно признать вину. Это было, конечно, неприемлемо. Это произошло 16 октября 2015 года и после этого инцидента ко мне больше ни разу не применялось физическое насилие — видимо, так повлияла моя реакция. Они поняли, что избиением из меня ничего не вытянуть, и после этого просто содержали за решеткой, как и всех, то есть особо уже не приставали.
«Без членства Азербайджана в Совете Европы, я бы, возможно, не выжил в этой тюрьме»
—Что поддерживало вас в условиях изоляции?
Я дважды в неделю звонил домой, раз в две недели встречался с супругой и дочкой. То есть конечно же, семья. Поддерживал меня и эмоциональный настрой на борьбу. Меня арестовали 4 февраля 2013 года, а уже 25 февраля мое очень подробное обращение в ЕСПЧ на английском языке лежало в Страсбурге. Первые три недели я провел, работая со своим адвокатом над составлением этого обращения, и именно благодаря ему мы выиграли первое, главное дело. Я постоянно был занят: подготовкой к следующему квартальному заседанию Комитета министров Совета Европы, заседанию Парламентской ассамблеи, организацией общественного давления на международные структуры.
Сразу же после освобождения я сказал, что без членства Азербайджана в Совете Европы, я бы, возможно, не выжил в этой тюрьме. Но дело в том, что Совет Европы создавался не для того, чтобы обеспечивать выживание политзаключенных в тюрьмах. Он создавался для того, чтобы политзаключенных не было в принципе.
— Если бы Азербайджан не был членом Совета Европы, вы бы вели себя по-другому?
Скорее всего, я занимался бы политикой иначе. Может быть, подошел бы вообще с другой стороны, сформировав крыло внутри правящей партии, как это происходит во всех централизованных режимах. Но раз уж мы вошли в политику как европейские политики, то давайте тестировать, на что эта европейская институция способна.
Когда есть Конвенция [о защите прав человека и основных свобод], которая тебя защищает, то пара лет тюрьмы — это цена, которую ты готов платить, зная о последующей неизбежной реабилитации. Два года это самое большое. К сожалению, я провел в тюрьме пять с половиной лет, и даже не знал, когда меня освободят и освободят ли вообще.
«Азербайджанские официальные лица посещали меня в тюрьме и пытались создать ощущение безнадежности борьбы»
— Вам не кажется, что позиция Совета Европы и вообще европейских политиков в отношении происходящего во многих странах — его членах — излишне мягкая?
Совет Европы — это межправительственная организация, которая должна заниматься продвижением демократических ценностей. Но в последнее время вопросы суверенитета выходят там на первый план. В уставе Совета Европы есть положение о том, что страны должны искренне сотрудничать в вопросах обеспечения прав человека — не суверенно сотрудничать, а искренне. Это разные вещи.
— Возможно, если бы они занимали какую-то более жесткую позицию, вы бы не сидели так долго.
Да, верно. И я об этом много писал. Было даже, что те 15 минут, что я должен был говорить с семьей по телефону, я тратил на диктовку своих предложений в Совет Европы. Потом там было разворошено коррупционное гнездо: несколько членов Парламентской Ассамблеи оказались под санкциями — как раз за нечестные связи с азербайджанским правительством. Некоторые из азербайджанских официальных лиц посещали меня в тюрьме и пытались создать у меня ощущение безнадежности, бесполезности, бессмысленности борьбы: «У нас там все схвачено».
Но были и те — даже среди очень высоких чинов — кто скрытно мог прошептать: «Держись». И ты понимаешь, что раз так говорит один, второй, третий, то так думает гораздо больше людей, чем кажется. Эти вещи подчас питают серьезную мотивацию к сопротивлению. Дать задний ход было уже нельзя. Я видел людей, которые сдавались, а потом было трудно на них смотреть.
— Что это для вас означает — сдаться?
Признать несуществующую вину и уйти из политики. Конечно, они могли сделать со мной все, что угодно. Но я решил делать максимум того, что от меня зависит.
«Им не нужна была формальная процедура, им нужен был акт унижения»
— Вам было страшно?
Было. Страшнее всего было в 2013 году, через несколько месяцев после того, как меня посадили. То есть еще до приговора. Тогда начали оказывать давление на мою супругу: якобы она пыталась протащить телефон ко мне в тюрьму, и за это на нее открыли уголовное дело. Дали мне бумагу и сказали: пиши обращение о помиловании, либо твоя супруга тоже пойдет за решетку. Я очень нервничал, но сказал, что ничего подписывать не буду. И это было нелегко.
— А как можно просить о помиловании до приговора?
Вот именно! Им не нужна была формальная процедура, им нужен был акт унижения, они просто говорили: «Пиши просьбу о помиловании президенту лично». Я не подписал. Бил стены в камере от злости. В этот день я вышел к телефону и позвонил супруге, а ее мама мне говорит: «Она уехала на полицейской машине, на звонки не отвечает». Я позвонил другому человеку, более молодому и расторопному. Этот человек дозвонился. Через этот контакт я велел супруге срочно выходить из машины. Она подняла шум, майор сказал, мол, нет, «это не арест, можете уйти». Она вышла из машины и ушла домой. Я знаю, куда ее везли.
— Как вы думаете, почему в итоге они не стали давить дальше?
Если бы им удался и этот арест, то это могло бы вызвать такую реакцию, что это обошлось бы властям гораздо дороже. Из-за моего уголовного дела они и так очень много потеряли.
— Что для вас было самым сложным в заключении?
Когда какие-то активисты и журналисты убеждали общественность, что я буду освобожден в ближайшее время. Этого делать нельзя. Если же это делается, значит, это служит каким-то тактическим целям властей — например, спровадить в позитивном ожидании очередную международную наблюдательную миссию. Обычный заключенный знает, что получил семь лет и через семь лет он точно выйдет — возможно, даже раньше. Политзаключенный же находится в полной неизвестности, ему могут, наоборот, добавить срок. В моей ситуации, когда я активно боролся, применяя все процедуры Совета Европы, я постоянно ожидал, что может быть какое-то улучшение. И хуже, чем это ожидание, нет ничего.
«Когда я садился в тюрьму, у нас были сотни активистов. Теперь их тысячи»
— Что вы вынесли для себя за время, проведенное в колонии?
В тюрьме много тех, кто попал туда в силу жизненных обстоятельств, не всегда справедливо. Очень много людей со сложными судьбами. Когда я вышел на свободу, я сразу сказал журналистам, что нужно избегать стигматизации бывших заключенных. К сожалению, в криминальной хронике часто говорят: кто-то, прежде судимый, совершил такое-то преступление. Ну какое отношение имеет к делу, что человек был прежде судимый? В общем, там проблема на проблеме — и в том, что касается самой системы исполнения наказаний, и общественного восприятия этой системы. Очень важна семейная солидарность, если семья будет превращать человека в изгоя, то это самое плохое, что с ним может случиться. Потому что в этом случае он будет творить преступления дальше и дальше.
—А у вас как-то поменялись отношения с близкими, с друзьями?
Я не думаю, что они изменились. Конечно, были всякие случаи: я помню, скажем, что мы с кем-то были друзьями на Facebook, а я вышел и обнаружил, что уже — нет. Может, они испугались за себя и близких. Не могу судить никого за это. Но если говорить про самый близкий круг людей, то от них я увидел только солидарность, единство и никакого испуга. А властям это больше всего и не нравилось — что наша партия не разбежалась, стала только сильнее.
— То есть ваше преследование наоборот помогло консолидации ваших сторонников?
Когда я садился в тюрьму, у нас были сотни активистов. Теперь их тысячи. Конечно, если бы я остался на свободе, все было бы еще лучше.
— Страна как-то изменилась за эти пять с половиной лет?
Да. Когда меня сажали, Азербайджан производил около миллиона баррелей нефти в день, цена на нефть была очень высокая, около $130-150 за баррель. Когда я вышел, цена уже снизилась до $60, а производство упало на треть. Это ударило по населению. Обозначилась критическая точка, после которой стало ясно, что дальше нефтяная экономика уже не потянет, нужно делать что-то другое. Мы об этом говорили всегда, но никто на нас не обращал внимания. Кроме того, теперь по-настоящему выросли люди, которые родились после 1990-го года. Это совсем другое поколение. И оно мне нравится.
Источник: Команда 29
