«Если выигрываем мы — проигрывают они, но в итоге проиграем мы все». Как национализм мешает решать глобальные проблемы

«Человечество все ближе к раздробленному и конфликтному политическому будущему»

В 1823 году, опасаясь, что Испания попытается вернуть свои колонии после окончания Наполеоновских войн и восстановления мира в Европе, британский министр иностранных дел Джордж Каннинг обратился к послу США в Лондоне. Он предложил, чтобы Британия и США совместно выступили с предостережением в адрес Испании и ее союзников: не вмешиваться в дела Северной и Южной Америки. Услышав об этой инициативе, президент США Джеймс Монро изначально был склонен поддержать идею. Однако госсекретарь Джон Куинси Адамс предложил другой путь — выступить с предупреждением в одиночку, без поддержки Британии. Как позже выразился Адамс, он не хотел, чтобы США «вошли в историю как шлюпка в кильватере британского линкора».

Заявление Монро впоследствии стало краеугольным камнем внешней политики США. Хотя оно носило в основном символический характер — страна тогда не обладала достаточной мощью, чтобы противостоять Испании без британской помощи, — документ провозглашал исключительное влияние Соединенных Штатов на целое полушарие планеты. Спустя восемьдесят лет президент Теодор Рузвельт развил Доктрину Монро, подчеркнув, что американские военные силы могут применяться не только для предотвращения европейского вмешательства, но и для поддержания порядка в целом. Так началась эра США как «мирового жандарма». Вместе эти подходы стали выражением национального доминирования на территориях, далеко выходящих за пределы суверенитета США.

Более чем через столетие после правления Рузвельта, президент Дональд Трамп создал Космические войска США как независимую ветвь вооруженных сил, чтобы <…> «обеспечивать превосходство в космосе для нации, гарантируя постоянный доступ США к возможностям космического пространства в сферах безопасности, торговли и исследования». Причем речь идет не только о защите спутников от атак, но и о стремлении к контролю над целой планетарной сферой. Это отражает националистическую тенденцию к стремлению к неоспоримой власти в пределах своей сферы влияния, только теперь эта сфера — буквально околоземное космическое пространство. Иными словами, в самопрезентации Космических войск США мы видим зерно новой Доктрины Монро — для эпохи планетарного масштаба.

И это не исключительно американское явление — это часть набирающего обороты глобального тренда, который можно назвать «планетарным национализмом». Он включает в себя и европейских правых, которые объединяют обеспокоенность воздействием человека на экологию с идеей «зеленого национализма»; и российских чиновников, считающих, что потепление сделает больше территорий страны пригодными для жизни и земледелия; и стремление развивать искусственный интеллект, способный превратиться в некую определенную форму «планетарного разума», которую можно подстроить под любую систему ценностей.

Последствия могут быть колоссальными: осознание нашей взаимосвязанности с природными системами Земли вовсе не обязательно ведет к космополитической политике, ориентированной на общее благо человечества. И если планетарная политика сегодня раскалывается, и «планетарный национализм» существует параллельно или даже в оппозиции к космополитизму, возникает вопрос: а что насчет планетарного управления? Если планетарные темы все больше проникают в политику, почему мы не наблюдаем аналогичного развития действенных институтов планетарного уровня, способных справляться с глобальными вызовами — от изменения климата до ИИ как возможной формы планетарного интеллекта?

Ряд влиятельных технологических лидеров и предпринимателей, формирующих технонауку планетарного масштаба, все активнее поддерживают националистические движения, уделяя при этом гораздо меньше внимания созданию справедливых структур планетарного управления. Яркий пример — Илон Маск. Среди элит Кремниевой долины именно он наиболее осознанно выстраивает свой «планетарный» имидж: компании Tesla и SpaceX задумывались как миссии по улучшению жизни на Земле и освоению других планет. Теперь же Маск связал свои инопланетные цели (полет на Марс) с националистическим движением MAGA, которое отвергает глобальные институты, способные выработать коллективные решения по управлению расширяющимся человеческим влиянием на планету (включая Парижское соглашение).

Другие представители big tech, реализующие проекты с планетарной повесткой, также сближаются с национализмом, хоть и в меньшей степени. Например, многие крупные технологические лидеры Кремниевой долины согласны с тезисом, что главная цель США — обогнать Китай в гонке ИИ. Но превращение ИИ, технологии с трансформирующим планетарным потенциалом, в предмет игры с нулевой суммой между государствами лишь мешает созданию систем его глобального регулирования.

В краткосрочной перспективе сближение техноэлит с национализмом дает им больше политических рычагов, чем они получили бы в рамках международных институтов. Национализм становится для них платой за возможность продолжать свои планетарные проекты с минимальными ограничениями. (Впрочем, часть из них может действительно придерживаться националистических взглядов, и делать это не только из корыстных побуждений.)

Однако в средне- и долгосрочной перспективе складывается однобокая картина человеческой деятельности в планетарном масштабе: националистическая политика и технонаука планетарного уровня развиваются параллельно и взаимно усиливают друг друга, тогда как глобальное управление остается позади. Такая диспропорция все больше приближает человечество к раздробленному и конфликтному политическому будущему — именно в тот момент, когда планета сталкивается с чередой взаимосвязанных кризисов, и климатический — лишь один из них.

«Усилие не только во имя страны, но и на благо всего человечества»

Связь между технологиями и национализмом в XX веке существенно отличалась от того, как она проявляется сегодня. Политики использовали новые средства связи, чтобы устанавливать контакт с гражданами и влиять на общественное мнение — от «вечерних радиобесед» Франклина Рузвельта до печально известных радиовыступлений Гитлера и нацистов. Однако эти технологии не сосредоточивали власть в руках их изобретателей и разработчиков — они усиливали именно политиков. Те, кто создавал технологии усиления и передачи человеческого голоса, сами никогда не обладали тем политическим влиянием, каким сегодня располагают технолидеры вроде Сэма Олтмана, Джеффа Безоса, Илона Маска или Марка Цукерберга… Такая асимметрия сохранялась во всех политических системах.

Во второй половине XX века планетарная политика стала заметнее — по крайней мере, на уровне риторики. В 1962 году Джон Кеннеди заявил, что миссия США в освоении космоса должна гарантировать, что космос будет наполнен не оружием массового поражения, а «инструментами познания и понимания». Таким образом, он представлял американскую технонаучную экспансию как усилие не только во имя страны, но и на благо всего человечества. В свою очередь, Михаил Горбачев ссылался на идеи геохимика Владимира Вернадского и его концепцию ноосферы как важный источник вдохновения для «нового мышления», лежащего в основе его реформ — гласности и перестройки. Он связывал политические преобразования в СССР с более широким видением планетарного сообщества. После распада Советского Союза и своей отставки Горбачев занялся экологической повесткой и продолжал опираться на эти идеи.

Эти ранние проявления планетарной политики подчеркивали значимость новых технологий и идей для национального успеха, но при этом открывали перспективу ответственности перед всем человечеством — а в случае Горбачева, и перед всей живой природой. В отличие от нынешнего роста глобального национализма, вовлечение государств в планетарные вопросы тогда — хотя бы символически — сопровождалось выходом за рамки узконационального взгляда.

Может быть, это было лишь тактической уловкой в борьбе между США и СССР за симпатии стран третьего мира. Может быть, они были движимы страхом перед уничтожением в ядерной войне. Тем не менее, существовала идея, что планетарный национализм может быть конструктивным, что он должен соотноситься с интересами всего человечества и даже биосферы.

Запуск Международной космической станции с участием российских космонавтов в 1990-х — пример техноинститута планетарного уровня, созданного государствами, но с ориентацией на общее благо человечества. Договор о нераспространении ядерного оружия и Международное агентство по атомной энергии получили широкую международную поддержку как попытки сдерживать разрушительный потенциал атомной эпохи. Во второй половине XX века дух планетарного национализма зиждился на принципе, что выигрывать должны все стороны, а не кто-то один за счет других.

Сегодня все иначе.

«Современные лидеры отказываются брать на себя ответственность, о которой говорили Кеннеди или Горбачев»

С начала XXI века количество и острота глобальных вызовов, порожденных развитием технологий, неуклонно растут. Сегодня мы ощущаем последствия совокупного воздействия человечества на Земную систему и биосферу — от энергетики до землепользования. Пандемия коронавируса показала, как наши сложные, охватывающие весь мир транспортные сети могут одновременно служить проводниками микробов и вирусов <…> Кроме того, системы искусственного интеллекта заставляют всерьез задуматься: не зарождается ли сейчас новая форма планетарного разума — подобного человеческому и в то же время отличного от него — на основе алгоритмизации гигантского массива оцифрованных человеческих проявлений.

Ожидания, что эти общие глобальные вызовы побудят мировых лидеров увязать национальную политику с необходимостью формирования ответственных структур глобального управления, пока не оправдались. Даже если современные лидеры признают планетарный масштаб проблем человеческой деятельности, многие из них отказываются брать на себя ответственность, о которой говорили Кеннеди или Горбачев.

Искренний интерес к планетарным вопросам — климату, миграции, возобновляемой энергетике, электромобилям — может быть подчинен лишь узконациональным целям <…> Борьба с изменением климата и соответствующие меры все чаще рассматриваются как способ ограничить миграцию и укрепить национальную мощь — в ущерб другим странам и человечеству в целом. Иными словами: если выигрываем мы — проигрывают они, но в итоге проиграем мы все. Как говорил Жордан Барделла, глава французской ультраправой партии «Национальное объединение», «границы — лучшие союзники экологии, именно через них мы спасем планету».

Некоторые страны воспринимают климатические изменения не как вызов общему будущему, а как возможность извлечь выгоду. Российские власти упоминали в официальных документах, что огромные пространства, ранее непригодные для сельского хозяйства, могут в ближайшие десятилетия стать высокоурожайными, что выведет Россию в лидеры по производству кукурузы, сои и пшеницы. При этом ее соперники вроде США и ряда европейских стран, напротив, могут столкнуться с резким падением сельхозпроизводства. Наплыв мигрантов в более умеренный и пригодный для жизни климат в России станет вызовом, но также может усилить ее национальную мощь и глобальное влияние.

Аналогичный сценарий разворачивается в Гренландии: повышение температуры открыло доступ к крайне прибыльной добыче полезных ископаемых в регионах, где суровый климат раньше препятствовал разработке и делал ее крайне затратной. Здесь сосредоточены запасы железной руды, свинца, цинка, алмазов, золота, редкоземельных элементов, урана и нефти. Неудивительно, что интерес к покупке или контролю над Гренландией проявляют представители нынешней администрации США.

«Сделать это нужно вовремя, до наступления необратимых последствий»

В романе Кима Стэнли Робинсона «Министерство будущего» катастрофическая жара поражает Индию, унося жизни миллионов людей. В ответ на трагедию страна реализует спорную программу солнечного геоинжиниринга — в атмосферу выбрасываются огромные объемы диоксида серы, чтобы уменьшить количество солнечного света, достигающего Земли, и тем самым предотвратить повторение смертельной жары. Один из ключевых посылов романа: когда бедствия достигают планетарного масштаба, то, что ранее казалось немыслимым, становится реальностью. Решения, которые в обычной ситуации выглядели бы радикальными — особенно если они принимаются одной страной, но затрагивают все живое на планете — вдруг получают четкое обоснование.

Однако в романе необычным оказывается не только само бедствие и реакция на него. После односторонней инициативы Индии быстро формируются новые глобальные институты, чтобы переосмыслить отношения человечества с планетой и урегулировать их. Это отчаянное вмешательство в атмосферу помогает значительной части человечества понять: ни государства, ни технологические корпорации не способны в одиночку обеспечить стабильность и безопасность. Из небольшого органа ООН, созданного для содействия выполнению Парижского соглашения, вырастает «Министерство будущего» — учреждение с мандатом защищать и оберегать «все живое, ныне и в будущем».

Разумеется, человечеству следует постараться избежать столь болезненного пути к построению планетарного управления. Возможно, художественный сценарий Робинсона способен стать достаточно наглядным предупреждением — чтобы нам не пришлось переживать нечто подобное в реальности. Это означает необходимость политической воли для совместного создания институтов глобального управления, соразмерных нашему влиянию на планету и растущей взаимосвязанности. И сделать это нужно вовремя, до наступления необратимых последствий.

Важно помнить: эта задача не ограничивается только вопросами климата и экологического равновесия. Она касается всех планетарных вызовов, с которыми мы сталкиваемся сегодня — от ИИ, способного обрести черты глобального разума, до пандемий. И все они требуют нашего одновременного внимания. Нам нужен более вдумчивый планетарный курс. Такой, в котором политика, наука и управление сохраняют баланс ради всего человечества и других форм жизни на Земле.