Екатерина Шульман: «Запрос на перемены начинает превышать запрос на стабильность»

«Опыт на нас влияет, но он не замещает нашу личность»

В последнее время можно наблюдать, как европейская и американская политико-правовая мысль бродит вокруг переосмысления концепции идентичностей. В рамках этой концепции люди смотрят на мир, исходя из идентичности, сформированной опытом. Например: «у меня женская гендерная социализация», «у тебя — мужская», «у тебя опыт дискриминации и угнетения», «у меня опыт привилегии». И дальше мы говорим: нет одного правильного взгляда, нет иерархии мнений, а есть эти разные опыты, каждый из которых по-своему ценен. Поэтому давайте создадим замечательную полифонию, в которой все равны всем.

Но что из этого выходит?

Если у всех опыт разный, то у меня может быть такой опыт, что я научилась читать, а у вас такой опыт, что вы читать не научились. Давайте подискутируем друг с другом? Уплощение иерархий, при всей демократизирующей интенции этого движения, осложняло жизнь и академической науке, и образовательным учреждениям: обучение — деятельность по природе своей неравноправная, ибо один обладает знанием, другой к нему стремится, один учится, другой учит. Равенства здесь быть не может. Наиболее внятно эту мысль выразил филолог Андрей Зорин в своём недавнем интервью изданию T-invariant: «Университетская академическая среда последние 50−60 лет долго и старательно занималась перепиливанием сучка, на котором сидит. И мало кто вложил столько усилий в подрыв авторитета гуманитарных дисциплин, как сами гуманитарии. Ну, убедили человечество, что великое искусство, философия, гуманитарная наука — это инструменты классового, гендерного и расового угнетения. А потом удивляются, почему им зарплату не хотят платить».

На это можно заметить, что люди, занимающие иерархически выгодное социальное положение (члены обобщенно понимаемого академического сообщества), которые не хотят никого к нему подпускать, противятся естественному ходу социальных изменений и берегут свою монополию на знание и авторитет. Действительно, разнообразие в органах управления компаниями улучшает их результат: если у вас в правлении люди разные, то вы можете иметь более многогранный взгляд на происходящее, и, соответственно, принимаете лучшие решения. Также мы видим, к какой беде приводит концентрация власти в руках людей, поколенчески и социально одинаковых, во всём согласных друг с другом: как они замыкаются в своей капсуле и оттуда правят миром с совершенно чудовищными результатами.

Но правда и в том, что сведение человека к его жизненным обстоятельствам и происхождению оскорбительно для нашей человеческой природы. Люди не равны своей национальности, полу, условиям воспитания и сочетанию этих факторов. Мы обладаем имманентной свободой воли, которая позволяет нам учиться, развиваться, преодолевать свои обстоятельства, а не только находиться внутри них.

Исходя из возможности развития, возможна и дискуссия, и аргументация, и переубеждение, и компромисс. Если же люди — это неизменные идентичности, то какой между ними возможен разговор? У тебя одна идентичность, у меня другая. Ты мне расскажешь про свой опыт, я тебе — про свой, вот и все. А если между нами возникает конфликт, то на основании чего мы договоримся? Если мы разделяем нечто, например, веру в таблицу умножения, то между нами возможна дискуссия насчет того, как доказывать какую-то теорему. Если же я говорю: твое уважение к таблице умножения — это производная от твоего европейского мужского белого опыта, а у меня другой опыт, ты мне своим Эвклидом в нос не тычь, я его не воспринимаю. А если я не могу собеседника переубедить или вообще сойтись с ним на общей плоскости обоюдно признаваемых истин, то какие инструменты взаимодействия мне (и ему) остаются? Только насилие.

Удивительным образом выходит, что стремление нивелировать иерархии, сделать людей равными и объединить в некую горизонтальную полифонию (вместо вертикального хора, если можно вообразить вертикальный хор), приводит к тому, что договариваться не о чем. Я не могу тебя переубедить, потому что тебя нельзя поменять, а вот убить тебя я могу. Тогда вместе с твоей идентичностью уйдет и твое ненужное мне мнение.

Концепция неизменных идентичностей, сформированных опытом, выглядит и философски неприемлемой, и практически бесполезной — она не смягчает конфликты, а делает их имманентными, или, как нынче любят говорить российские спикеры, экзистенциальными. У вас один набор ценностей, у нас другой, и нам не сойтись никогда — вот рецепт вечной войны, идея исторического процесса, напоминающая картины скандинавской мифологии, в которых боги, герои и чудовища бесцельно и бесконечно бьются друг с другом, никто никого не победит и никто ни с кем никогда не помирится.

Да, опыт на нас влияет, но он не замещает нашу личность. Иначе все люди в схожих обстоятельствах были бы одинаковы, а они нигде не одинаковы. Социальная природа человеческая ровно в этом и состоит: мы можем быть какими угодно и вести себя как угодно.

«Вялый, спящий, полумертвый социум ждет, чтобы хоть что-нибудь произошло»

В России сейчас проходит беспрецедентная кампания по опросам и анкетированию: едва не каждый взрослый работающий гражданин подвергается опросам или по телефону, или на рабочем месте и месте учебы. Очевидно, что эта работа приурочена к президентской кампании, и, надо понимать, полученные данные стекаются в единый центр.

Есть ощущение, что братья наши методологи, засевшие в администрации президента, хотят узнать страну, в которой живут, узнать общество, которым они пытаются управлять. Спойлер: узнают они мало что, поскольку все это анкетирование воспринимается, естественно, как проверка на лояльность. Люди либо не отвечают, либо отвечают так, как от них ожидают.

Но, судя по тому, что избирательная кампания планируется не милитаристская, они примерно понимают, насколько непопулярна война, насколько люди хотят от нее дистанцироваться, ее не замечать и при этом надеяться, что она закончится.

После президентских выборов, если система решит, что у нее все отлично и она замечательно справилась с электоральным упражнением, которое сама для себя придумала, от этой эйфории может случиться рассинхронизация, опасная для хрупкого баланса, в котором находится общество и политическая система. Решив, что после выборов самое время ударить бронированным кулаком, принудив противоположную сторону к миру на своих условиях, система может переоценить сама себя. О военном аспекте я судить не могу, но административно мобилизация 2022 года, продолжавшаяся три недели, едва не надломила систему с точки зрения функциональности и исполнительской дисциплины и нанесла такой удар по общественному мнению, который не изгладился до сих пор.

Главный вопрос, который есть сейчас у российского общества: почему война так долго продолжается? Эта претензия появилась еще в мае 2022 года, когда стало ясно, что СВО скоро не закончится. Люди действительно ожидали того, что им сказали: специальной военной операции, стремительной, почти бескровной и успешной, по образцу крымской, только масштабнее — а не бесконечной кровавой грязи. Усталость от происходящего накапливается: стремительный успех кандидата в кандидаты Екатерины Дунцовой, которая систему напугала настолько, что ей побоялись даже дать собирать подписи (чтобы потом срезать на приёме, как это делалось с предыдущими ненужными кандидатами) показывает, что общество готово пойти за ноунеймом, если он похож на живого человека и говорит, что войну пора кончать.

Из того, что можно видеть и по соцопросам, и по фокус-группам, наиболее живую реакцию вызывают темы или информация, которая может обещать какие-то перемены. Для внешних наблюдателей может оказаться неожиданностью, что этот вялый, спящий, полумертвый социум на самом деле настолько ждет, чтобы что-нибудь случилось, чтобы хоть что-нибудь произошло. Вот Пригожин поехал на Москву. Сильно нравился кому-то Пригожин? Мало кому и не сильно, но хоть какая-то движуха.

Желанные перемены каждый может понимать по-разному: кому Киев взять, кому Советский Союз вернуть, кому, наоборот, вернуть, как было до войны. При этом ощущение «так, как сейчас, долго не будет» очень хорошо сочетается с ощущением «это надолго», причем в одной и той же в голове. Если вы имели дело с социологическими данными, вас не удивит, что в общественном сознании сосуществуют взаимоисключающие концепции .

«Это не две параллельные реальности, это некий симбиоз»

[В России широко обсуждается законопроект о запрете проведения абортов в частных клиниках. Его внесли в Госдуму с целью «улучшить демографическую ситуацию в стране», а в регионах параллельно начали вводить штрафы за «склонение к абортам». В то же время] основной электорат в России, как и во всем мире, — это люди среднего и старшего возраста, а в России люди среднего и старшего возраста — это преимущественно женщины. Я не уверена, что женщинам 45+ понравится, когда им рассказывают, что вся их предыдущая жизнь была страшным грехом и ошибкой: надо было не учиться, работать и делать карьеру (и аборты), а рожать с пятнадцати лет каждые полтора года. Рассказывают им это, разумеется, пожилые комсомольские активистки и старые развратники, которые не помнят, сколько у них детей и где они находятся.

Это, конечно, зрелище, поражающее воображение. Да, лицемерие — свойство социумов. В общественном сознании могут существовать даже не две параллельные реальности, а некий симбиоз взаимоисключающих положений, вполне органичный для общества, привыкшего к лицемерию. Постсоветское общество, постсоветский человек вообще не понимает, что между тем, что он думает, что он говорит и что он делает должна быть какая-то связь: он не воспринимает эти три вида деятельности как имеющие отношение друг к другу. Думать можно что угодно, говорить следует то, что от тебя ожидают услышать, делать то, что требуется, чтобы выжить.

Посмотрите на президента нашего — сейчас он немного расслабился от хорошей жизни, а раньше это было в нем очень ярко выражено. Он был с либералом либерал, с почвенниками почвенник, с православными православный, с европейцами немец, с чеченцами чеченец. У постсоветского человека нет собственной личности — только некая жидкая внутренность.

«Есть светлое будущее, и есть люди, которые в него не помещаются»

Российский авторитаризм — адаптивный, гибкий, он лишен и внутреннего скелета, и наружного хитинового покрова. У него нет идеологии, структуру он вырабатывает в себе ad hoc, то есть по мере необходимости, ситуативно. Его цель — выживание. Война служит цели сохранения власти и служит ей, в общем, неплохо.

Время от времени этот режим пытается применять не только характерные для себя авторитарные, но и тоталитарные инструменты. Самое близкое, где мы подошли к тоталитарным практикам — это репрессии против ЛГБТ. Дело не в том, что они какие-то особенно кровавые (пока нет) или нравственно ужаснее прочих, а в том, что это категориальные репрессии: не за действие, а за принадлежность к группе. Любой тоталитаризм так работает: так работал фашизм немецкий, так работал маоизм китайский, так работали красные кхмеры. Есть светлое будущее, и есть люди, которые в него не помещаются — поэтому, ничего не поделаешь, надо их просто закопать и идти дальше. Это логика тоталитарной политической идеи.

Подготовка будущего

Сейчас я не советовала бы развлекаться написанием программ для воображаемых президентских выборов, поскольку их нет. Гораздо более полезной мне представляется деятельность по созданию нормативных актов. Это может пригодиться, поскольку когда дело доходит до дела, вечно выясняется, что ни у кого ни Конституции готовенькой нету, ни Кодекс об административных правонарушениях под подушкой не спрятан. По счастью, насколько мне известно, есть несколько профессиональных групп, которые занимаются подготовкой конституционных правовых проектов.

[Нужно продолжать разговаривать с людьми]. Каналы коммуникации никогда не были так доступны, так дешевы, и так технически совершенны, как сейчас. Поэтому давайте поблагодарим судьбу, что нас забросило в эвакуацию именно в этом веке, а не сто лет назад, когда можно было только писать письма или издавать газету, которая никогда не дойдет до Советской России.

Сейчас мы коммуницируем со своими аудиториями напрямую. Главное и самое ценное свойство коммуникации — непрерывность. Нельзя представить себе, что вы один раз что-то скажете и вслед за этим все немедленно переменится. Даже Мартин Лютер, приколотив свои 95 тезисов к двери Замковой церкви в Виттенберге (если он действительно это сделал, в чем некоторые историки сомневаются), не пошел потом домой с чистой душой: вот я молодец, высказался, теперь папский Рим рухнет. Это было только начало большой (и, как показала история, кровавой) кампании по изменению общественного мнения и перестройке социальных институций.