Разобщенность российского общества в последние годы можно назвать «тихой гражданской войной», считает журналист и бывший главный редактор томского телеканала «ТВ2» Виктор Мучник. Как журналисту в изгнании найти слова, чтобы достучаться до регионов и можно ли оставаться на связи с аудиторией, которая каждый день подвергается атакам пропаганды? К каким последствиям ведет разобщенность россиян и их неумение договариваться? Об этом он рассказал в интервью Школе гражданского просвещения.
«Мы живем в мире кремлевской паранойи»
10 лет назад телекомпанию «ТВ2» отключили от эфира. И вот я вспоминаю, как четыре-пять тысяч человек тогда выходили в Томске защищать нас на площадь. Это были люди с разными политическими взглядами. Тогда уже начиналась эта «тихая гражданская война», уже случился Крым, и многих в Томске среди нашей аудитории наша позиция по этому вопросу не устраивала. И, когда я спрашивал этих людей: «Вроде бы мы расходимся политически, зачем вы сюда пришли?». Мне многие отвечали: «Да, политически мы расходимся, но тем не менее вы свои, местные, а вас отключают какие-то власти из Москвы. И нам это не нравится».
Понятно, что тогда было невозможно нас спасти, но для закрытия СМИ тогда нужны были какие-то хитроумные юридические механизмы, надо было имитировать конфликт хозяйствующих субъектов, надо было что-то такое придумывать, темнить. А с началом полномасштабной войны все стало проще. Сейчас любого журналиста можно в любой момент закрыть, и наберется десяток статей, по которым можно это сделать. Страна прошла большой путь. И страх власти перед разной местной самодеятельностью, соответственно, возрос ровно настолько, насколько строже стали законы. Строгость этих законов отражает степень страха Москвы перед тем локальным, что объединяет людей, дает возможность поговорить о местных интересах, договориться о каком-то взаимодействии и противопоставить свою горизонталь — вертикали. Одной из причин закрытия «ТВ2» было то, что мы якобы хотели выстраивать сепаратистскую повестку на каком-то несуществующем спутниковом канале, который мы якобы намеревались запустить. Так говорилось в служебной записке, о которой мне рассказывал один человек, ходивший по нашему поводу в разные инстанции — тогда это еще было возможно и казалось эффективным. Это все абсолютно не соответствовало действительности, но отражало страхи. Мы живем в мире такой кремлевской паранойи, и она разгоняется.
«Неравномерная страна»
Война неравномерно отражается на регионах. Мы наблюдали, что в некоторых регионах статистически гораздо выше смертность во время войны и гораздо ниже выплаты. Хотя буквально с момента наших подсчетов за это время выплаты увеличились многократно, но эта неравномерность существует. Доступ к социальным благам у разных регионов также неравномерный. Скажем, в Тыве, к которой так и не достроили железную дорогу, война ощущается сильнее, чем, условно, в Москве. И в социальном смысле жизнь тяжелее, чем в Москве. Или вот периодически мы пишем репортажи из Дагестана: как лето начинается, так люди идут на улицу протестовать. Против чего? Да просто электричества нет, инфраструктура вся старая, неприспособленная. И вся эта история тянется годами, как смена сезонов. Мы регулярно пишем про мост через Лену, который все никак не могут построить. Неравномерная страна, в которой совершенно неравномерно распределяются громадные ресурсы. От расстояния конкретного региона от Москвы это не зависит. Этот мир разной российской провинции начинается за пределами МКАДа.
Рассылка Школы гражданского просвещения
«Говорит НеМосква» — проект, который мы начали уже в вынужденной эмиграции вместе с журналистами, которые остаются в регионах. Без этих журналистов он немыслим. Благодаря сети журналистов, фрилансеров и партнерам мы получаем достаточное количество информации из самых разных регионов России.
В Томске мы годами рассказывали о разных локальных проблемах и люди обращались к нам. Судьба же провинциального медиа такая: люди бегут к тебе с любой проблемой, потому что другие инстанции им не помогают, и медиа отчасти выполняет и функции суда, и прочих ветвей власти, всего того, что не работает. И меня всегда поражало, насколько наши люди иногда не понимают, где задеты их интересы. Наш человек часто имеет суждение об Иване Грозном, о каких-то далеких исторических временах, у него есть мнение про Сталина, а, например, сколько налогов он платит в местный бюджет и сколько из этого местного бюджета уходит в Москву, он не знает. И, соответственно, не очень умеет защищать свои интересы, потому что не до конца их осознает. И «Говорит НеМосква» — это как раз история про информационную повестку и это попытка поговорить о местных интересах. Попытка не единственная — другие медиа, которые этим занимаются, тоже есть. И мы говорим: давайте посмотрим, может быть, есть какие-то проблемы, которые объединяют Казань, Улан-Удэ и Томск, может быть, есть какие-то механизмы, которые вызывают эти проблемы, может, есть какие-то способы защиты своих интересов? Давайте о них поговорим. Это история про горизонтальные связи.
«Когда рассказываешь, почему не достроили дорогу, рано или поздно ты дойдешь и до Москвы»
У нас есть длительная традиция медиа в изгнании, которые работали с российской повесткой, начиная с герценовского «Колокола». Иногда это были не безуспешные медиа. Откуда я получал информацию в молодости в советские времена? Советским газетам я не верил, советский телевизор мало смотрел. Основную информацию я узнавал от зарубежных медиаголосов, плюс самиздат. Поэтому нельзя сказать, что невозможно работать с российской повесткой, находясь в эмиграции, можно — есть опыт.
Но важно на кончиках пальцев ощущать, что происходит в России, именно поэтому мы все силы бросаем на то, чтобы у нас были журналисты, которые придут на место, поговорят с людьми и потом расскажут, что происходит. Этих журналистов, конечно, немного — надо больше. Они сейчас рискуют, чем дальше, тем сильнее. Но благодаря этому, я все-таки надеюсь, мы сохраняем представление о реальной жизни в России. Я каждый день общаюсь с людьми, которые находятся там, мне кажется, мы все еще говорим на одном языке. И, я надеюсь, что этот язык продолжает быть понятным нашей аудитории.
Мы опрашивали аудиторию. Недавно было две волны анкетирования: мы спрашивали наших читателей и читателей других СМИ, о том, что их интересует, о каких проблемах нам нужно говорить больше. Вот эти последние две волны — это несколько сотен анкет. Благодаря этому мы более или менее понимаем ожидания аудитории и понимаем, где мы попадаем в них, а где нет. Соответственно, так мы корректируем повестку.
Медийщики периодически говорят о том, что люди устали от военной повестки. Но мы по этим анкетам видим, что война и ее последствия — та тематика, которая все еще важна части аудитории. Причем, из анкет ясно, что для провинции эта тема немного важнее, чем для Москвы.
Грань между политическими и социальными темами условная. Когда мы лезли в социальные вопросы у себя в Томске, нас все время спрашивали: «Зачем вы лезете в политику? Это рискованно. Занимайтесь местными проблемами». Я все время объяснял, что нет этой грани. Когда ты рассказываешь, почему не достроили дорогу и начинаешь считать деньги, выясняешь, кто эти люди, что их присвоили, ты все равно влезаешь в политические вопросы, рано или поздно ты дойдешь и до Москвы.
Если мы говорим о политике как о способе независимо прийти во власть, ее в России нет. Политические институты работают плохо, и они мало влиятельны. Но вся эта тематика вокруг волей-неволей становится политической. И, более того, государство ее политизирует. Когда государство преследует экологов, оно политизирует экологическую проблематику. Сейчас оно политизирует любую проблематику, выдумывая в этой паранойе несуществующие объединения: например, «международное движение ЛГБТ». Сейчас что угодно можно так политизировать.
«Большая беда наших людей — в том, что мы плохо умеем договариваться»
В условиях «тихой гражданской войны» существуют пузыри многочисленных мнений, за пределы которых очень трудно выбраться. Нынешняя медийная реальность располагает к образованию таких пузырей. Тем не менее в «НеМоскве» мы сформулировали свою задачу как попытку говорить с людьми, находящимися за пределами либерального пузыря. Судя по обратной связи, которую мы получаем, нам иногда это удается, нам пишут люди явно не либеральных взглядов, обращаются к нам за помощью и как-то с нами коммуницируют. Другое дело, что эта коммуникация с аудиторией становится все более рискованной для наших респондентов. Конечно, мир, в котором мы живем, далек от тех правил работы в журналистике, к которым мы привыкли.
Мы должны присутствовать на всех платформах. Особенно, с учетом действий российской власти. Она начинает глушить YouTube — значит, работаем активнее с Instagram. Telegram — сейчас основной способ коммуникации по темам, связанным с информационной повесткой.
Когда в Томске мы уже понимали, что «ТВ2» закроют, обсуждали наше будущее, мы друг другу говорили: значит, будем ходить и в домофон новости рассказывать, это была наша программа действий. Вот сейчас «домофонов» много. Государство, конечно, прикладывает все усилия, чтобы эти «домофоны» заткнуть. Но пока оно еще не дотянулось до всех способов коммуникации журналиста с аудиторией. И мы постоянно думаем о том, как найти новую лазейку, новый способ поговорить с аудиторией, и в этом смысле играем с государством в догонялки. Оно бежит по поляне, дырки затыкает, а мы бежим и проковыриваем.
Большая беда наших людей — в том, что мы плохо умеем договариваться. Я здесь говорю обо всех нас, никому себя не противопоставляя. Людям сложно договориться друг с другом о простом взаимодействии: и в бытовых вопросах, и в среде оппозиционных политиков. Если говорить о медиа в эмиграции, как мне кажется, мы научились лучше коммуницировать друг с другом после начала полномасштабной войны, особенно — провинциалы. Мы неплохо друг другу помогаем. Я во всяком случае никого не воспринимаю как конкурентов. Все мы сейчас — партнеры. Но очень трудно у нас выстраиваются горизонтальные связи, и поэтому мы имеем то, что имеем.
Получается, что мы все вместе чего-то такого важного не сумели, когда у нас было небольшое окошко возможностей в девяностые годы. Мы тогда не сумели создать механизмы, поэтому случилось то, что случилось. И сейчас надо пытаться обучаться этому — в этом наша задача. Для начала — хотя бы между собой построить коммуникацию.
«Россия — это пространство, предназначенное для переработки энергии солнца в человеческое горе»
Мне нравится одна, очень пелевинская, формула: Россия — это пространство, предназначенное для переработки энергии солнца в человеческое горе. Вот такая злая формулировка. Но в ней есть своя правда. Я не убежден в том, что это пространство предназначено для такой задачи навсегда. Мне хотелось бы видеть его другим.
Чтобы оно стало другим, как мне кажется, очень важно, чтобы когда существующий политический режим рухнет, новые формы создавались не из Москвы, не сверху. Потому что если это будет создаваться опять сверху, то в очередной раз получится автомат Калашникова. Важно, чтобы была самодеятельность снизу и свобода, чтобы люди договорились между собой, что они хотят оставить в своих полномочиях, а что — отдать куда-то наверх, чтобы все выстраивалось так, чтобы тот, кто хочет уйти, ушел и начал жизнь своей жизнью, а те, кто хочет остаться вместе, чтобы это было их общее желание. Я понимаю что мои рассуждения сейчас выглядят как утопические, но вопрос же был такой: как я хочу чтобы было? Я хочу чтобы было так. Я не знаю, будет ли это пространство называться Россией. Я полжизни прожил в государстве, которое так не называлось, между прочим, и ничего, как-то мы в нем жили. Я не знаю, как оно будет называться, но я хочу, чтобы оно было другим.
