«Скрытая жизнь людей, которые не согласны с режимом и с войной»
Мы видим в последние два года непропорциональные реакции, связанные с обсуждением уехавших/оставшихся, ярые дискуссии, деление на мы/они, взаимный хейт
Когда вы слышите, будто все оставшиеся поддерживают режим, уехавшие же молодцы, — это один из примеров моральной паники. Нельзя сказать, что все, кто уехал, «проголосовали ногами», хотя значительную часть составляют именно такие люди. Да, кто-то схватил чемодан и рванул в никуда в знак протеста, не имея ни конвертируемой профессии, ни языков, не имея ничего за спиной. Но кто-то выезжал, чтобы пользуясь случаем заработать, организовав из Казахстана параллельный импорт в Россию, кто-то — чтобы не попасть под мобилизацию, у кого-то был переезд, спровоцированный работодателем. И дальше все эти сюжеты очень неодинаково раскрываются. Например, ситуация релокации (переезд по инициативе работодателя) имела определенные последствия для женщин, переехавших вслед за мужьями, они оказались выдернуты из привычных сред и ролей, своих профессий, потеряли сложившееся окружение, внезапно оказались с детьми 24/7 без возможности делегировать няням и бабушкам хотя бы часть задач, связанную с подрастающим поколением. Если говорить об оставшихся, то важно помнить про достаточно большую группу женщин, которые помогли своим мужчинам — сыновьям или мужьям — уехать, а сами остались, чтобы продолжать помогать им, отправляя деньги, заработанные в России, без этой поддержки они бы не смогли продержаться, пока ищут работу, оформляют документы в новой стране. У таких женщин своя непростая повседневность, как правило, они вынуждены скрывать происходящее от соседей и родственников.
Оставаться в России — это, по сути, тоже иммиграция, потому что в самой стране очень и очень многое поменялось. Прежде всего, поменялась логика повседневности, изменился характер коммуникации: то, как люди пользуются своими смартфонами, как они узнают и обсуждают новости, кому доверяют
Это лишь немногие примеры того, как выглядит скрытая жизнь людей, не согласных с режимом и с войной.
«Очень многие проходят две-три-четыре страны»
Уехавшие россияне оказались в неодинаковых обстоятельствах, не всем хватало ресурсов, чтобы адаптироваться к новой реальности, не у всех были достаточные запасы финансовой прочности. Ситуация усугублялась еще и тем, что блокировались банковские карты, приостанавливалось сотрудничество с российскими специалистами, вводились бюрократические преграды — многих это вынуждало возвращаться. Плюс ко всему, им приходилось преодолевать очень сложные траектории. Например, люди могли переехать в Турцию, начать учить турецкий, отдать ребенка в школу, начать работать… а потом Турция вдруг поменяла правила игры и перестала продлевать ВНЖ, вынуждая уезжать оттуда в Казахстан, в Сербию и другие страны. Очень многие уехавшие за эти годы сменили две-три-четыре страны.
Восприятие ситуации, в которой оказались уехавшие, очень разное. Например, у меня было два респондента, оба мужчины 60+. Первый поделился, что ему тяжело, потому что он в возрасте, он очень боится, что не интегрируется, не справится. А второй сказал: я это всё терпеть не собирался, уехал, мне 60 лет, я что, мальчик, чтобы бояться? Или две респондентки 45 лет. Одна говорит: ну вот, мне 45, мне сложно, одной очень трудно, здесь все чужое, не знаю, как я со всем этим справлюсь. А вторая: ну вы же понимаете, мне 45 лет, я молодая, свободная, могу рассчитывать на поддержку мужчин, не пропаду. То есть одни и те же вводные данные интерпретируются разными людьми совсем по-разному.
«Пожалуйста, забудьте, что у нас российский паспорт»
В принимающих странах к приехавшим россиянам относились по-разному. Если страна имела травматичный опыт во времена советского режима, россияне чаще всего оказывались там нежелательны, им трудно было получить визы, открыть банковские счета, приходилось преодолевать немало предрассудков. Никто не хочет разбираться, кто именно к ним едет: вдруг это Z-патриоты? И, конечно, звучит много рассуждений о коллективной вине и ответственности. Но были страны, которых можно назвать выгодоприобретателями, так, например, ВВП Армении и Сербии ощутимо выросли после приезда россиян этой волны.
Самим нашим соотечественникам нередко хочется закрыться, хочется сказать: я вообще-то человек мира, я Путина не поддерживаю, я к этому не причастен, я не соучастник, я это все не разделяю, поэтому уехал. В ходе нашего исследования мы увидели, что россияне нередко вовсе не хотят ассоциировать себя с Россией. «Мы актеры», «мы айтишники», «мы музыканты», «мы мусульмане», «мы башкиры» — любые другие идентичности, но, пожалуйста, забудьте, что у нас российский паспорт. Многие из них стараются интегрироваться, учить языки и быть частью принимающих их обществ, поскольку вписаться в ранее сложившиеся русскоговорящие диаспоры не всегда легко, там можно, например, встретиться с осуждением, что не уехали раньше.
«Внутренняя жизнь людей не прекратится, это просто невозможно»
Мне кажется, сейчас основная проблема связана с тем, что мы очень много смотрим на себя. «О боже, такое случилось с нами» — вот со всем миром никогда ничего такого не происходило, а с нами в первый раз, какой кошмар. И как жить дальше, непонятно. На самом деле, можно почитать мемуары, есть множество текстов о том, как люди жили в самых разных странах мира в подобных обстоятельствах, как это происходило в Португалии, в Аргентине, в Испании и пр.
Внутренняя жизнь людей не прекратится, это просто невозможно. Другой вопрос, что на постоянное сопротивление нужно много ресурсов, психологических, физических, эмоциональных и пр., а они у большинства людей в дефиците, поэтому все чаще будут звучать голоса тех, кто начинает вдруг говорить, что людоеды не так уж и плохи, что всё это наш «особый путь»… Ничего с этим не поделать — не потому, что они плохие люди, а потому что психика человека такова, подобную нагрузку постоянно выдерживать слишком трудно. Все те, кто выбирает путь диссидентства, сопротивления, сохранения культуры и ценностей, закладывают фундамент на те времена, когда это все закончится. Они сохраняют образование, они учат, они лечат, это очень важно. Они помогают жить своим единомышленникам, без них невозможно будущее.
Среди тех, кто уехал из России, кто-то будет стараться сохранить себя, свою идентичность, как это было в 20-х годах XX века. А кто-то станет частью культуры принимающих стран, и это нормально, признак здоровой психики — адаптивность. Люди будут адаптироваться к тому, что есть и в России, и за ее пределами, что-то сохраняя, что-то теряя.
«Главный принцип социолога — не навреди»
Социологи много спорят о том, насколько информативны результаты опросов, которые проводятся в условиях диктатур и автократий. Попробуйте представить себя на месте респондента. Что ответите в ходе телефонного опроса на вопрос «поддерживаете ли вы войну?» в ситуации, когда за поддержку войны в тюрьму не сажают, а за неподдержку — сажают. Скажешь «нет, не поддерживаю» и будешь думать, как быстро за тобой придут, ведь номер телефона чаще всего связан с номером паспорта, банковским счетом и пр. Логично предположить, что многие на всякий случай выдают «одобрямс», чтобы от них отстали. То есть результаты с данными о 80%-ной поддержке войны корректнее интерпретировать как данные о том, что считают россияне социально одобряемым ответом на данный вопрос.
При этом есть косвенная информация, на которую тоже могут ориентироваться исследователи. Можно смотреть, как идет сбор пожертвований, например, для военных нужд, можно обратить внимание на очереди за кандидата в президенты Бориса Надеждина, можно посмотреть на то, сколько людей вышли на улицы после смерти Алексея Навального.
Не могу оперировать процентами, но поскольку география моей работы в России простиралась от Калининграда до Владивостока, у меня есть информанты во многих городах страны, которые доверяют, готовы давать интервью и передавать мои контакты своим знакомым. Я столкнулась с тем, что несогласным с войной и с режимом россиянам важно о себе рассказывать, им хочется быть услышанными, чтобы знали про их повседневность, про их страхи, потому что обычно их не спрашивают, более того — власти стараются делать вид, будто их нет вовсе. Поскольку мы находимся в ситуации военного времени, главный принцип социолога — не навреди. Респонденты боятся даже анонимных цитат, боятся быть узнанными.
Помогают исследовать общественное мнение и новые технологические возможности: например, можно провести опрос в закрытых группах релокантов в Ереване или Сербии, можно выгрузить телеграм-каналы и посмотреть, например, с какими трудностями в той или иной стране сталкиваются россияне; можно с помощью Zoom и других платформ брать интервью у тех, кто в России и за ее пределами, а дальше, когда проведёте глубинные интервью и получите большие массивы транскриптов, можете подключить для анализа чат GPT.
«Очень много всего происходит, если мы захотим это увидеть»
Данные соцопросов нередко используются в манипулятивных целях. Те же зарубежные страны понимают, что количественному телефонному опросу, выполненному российской госкомпанией, с результатом 86% поддержки войны, вряд ли можно безоговорочно доверять. Но эти данные спокойно используют в публичных выступлениях, потому что они привлекают внимание, эффектны и, в конце концов, с помощью таких данных гораздо удобнее делить мир на черное и белое, упростить реальность. Берешь данные и показываешь — здесь хорошие, здесь плохие, расчеловечиваешь россиян, демонстрируя, что в России население дикое, недоразвитое и жестокое. Это удобно, мир объясним, понятен и можно идти по простому пути, не принимая сложные решения.
Люди, особенно те, кто смотрят на ситуацию из Европы, нередко гадают «почему россияне на митинги не выходят?», почему такие низкие цифры участников протестных акций? Во Франции сходить на протест — святое дело, интересное, веселое и социально одобряемое. Им сложно представить, что в России с этим связаны серьезные риски: тебе может грозить тюремное заключение или у тебя как у приемной матери отберут детей.
Но совсем недавно очень много людей вышли и поставили подписи за Надеждина, то есть по сути открыто выразили несогласие, оставив с большими рисками для себя паспортные данные. А сколько судей отказываются брать политические дела? Сколько учителей ведут «разговоры о важном» так, чтобы не травмировать психику детей? Сколько независимых медиа продолжают работу в России? Сколько активистов не уехали и продолжили бороться? Сколько мемориалов было создано в память об Алексее Навальном? Очень много всего происходит, но зачастую людям неудобно или неприятно это видеть, проще обобщить всех, причесать под одну гребенку, повесить ярлык и на этом успокоиться. Многие, в том числе мои коллеги социологи, сейчас борются с самыми разными предрассудками с помощью исследований, журналистской и просветительской деятельности. Чем больше такой работы будет, чем более видимыми мы сможем сделать несогласных россиян, тем лучше.
