Почему Трамп — не «ультраправый», а «левых» и «правых» вообще больше нет

Американские выборы прошли, и многие размышляют: это ли будущее западной политики? Рост популярности АдГ в Германии, [«нидерландского Трампа»] Герта Вилдерса, [лидера «Национального объединения»] во Франции Марин Ле Пен — предвестник конца политики в том виде, в котором мы ее знали? Происходит нечто масштабное и важное — меняется устройство политической конкуренции, и этот сейсмический сдвиг происходит во многих странах мира. На смену старой политике «левые против правых» приходит нечто новое.

Начнем с экстремального примера этого явления из развивающегося мира, взятого из моего собственного исследования. В этом государстве сдвиг произошел раньше, и его последствия были более значительными, чем в Европе или Северной Америке. Здесь быстрее сформировалось новое положение дел, которое мы можем изучать. Речь идет про Боливию.

Боливия? Я понимаю скептицизм читателей. Бедная южноамериканская страна в горах? Чемпион мира по государственным переворотам? Да, Боливия. Она пережила многие из тех же экономических потрясений, технологических сбоев, социальных и экологических изменений, что и более развитые страны. Но демократия в Боливии никогда не была так институционализирована, как в более богатых и развитых странах, и поэтому распад ее политической системы начался раньше и происходил быстрее, чем в других государствах. Боливия — «канарейка в угольной шахте», то есть тот самый сигнал, заранее оповещающий об опасности. На ее примере можно увидеть, как происходит политическая дезинтеграция, и предположить, к чему она может привести в Европе и Северной Америке.

Политический коллапс в Боливии

Многие знают, что с момента, когда Боливия обрела независимость два века назад, у нее всегда был высокий уровень политической нестабильности. Но меньше людей думает о том, что в современную эпоху ее партийная система была удивительно устойчивой. Пережив множество переворотов, колоссальную инфляцию, повстанческие движения и шок от международной ценовой политики, партийная система Боливии выстояла. Каждый раз, когда генералы отступали в казармы, не только те же партии, но и зачастую те же лидеры возвращали страну к демократии.

Это была не та хаотичная партийная система, которую мы наблюдаем во многих развивающихся странах, где партии напоминают личный автомобиль политика, их идеология и организация слабы, а они сами беспорядочно появляются и исчезают. В Боливии сменяли друг друга устоявшиеся партии, аккуратно выстроенные вдоль общей оси, которую определяли левая MIR («Левое революционное движение»), центристская MNR («Националистическое революционное движение») и правая ADN. В боливийских терминах «левые» означали сторонников рабочих, крестьян и бедных, с более высокими налогами и более значительными расходами; «правые» означали сторонников бизнеса и землевладельцев, с более низкими налогами и меньшими расходами на государство.

В 2003—2005 годах вся эта система рухнула. Массовые демонстрации заставили избранного президента уйти в отставку и бежать из страны. Серия электоральных и более глубоких политических землетрясений привела к тому, что все основные партии, описанные выше, а также другие, потеряли голоса, попали в турбулентность и фактически прекратили свое существование. Что же произошло? Общепринятые представления основаны на журналистских материалах, где акцентировалось внимание на «войне за воду» в Кочабамбе и протестах против строительства газопровода в сторону старого врага — Чили. Эти события, безусловно, имели свое влияние, но не они стали причиной политического краха Боливии. Забавно думать, что система, выдержавшая инфляцию в 53 тысячи процентов, несколько партизанских восстаний (Че Гевара был убит в Боливии) и огромные экономические потрясения, была разрушена из-за плана продажи водной компании или строительства газопровода. На самом деле произошло смещение тектонических плит в глубинах боливийского общества, в результате чего традиционные партии лишились поддержки и их авторитет рухнул.

Существует теория размежевания (cleavage theory) — набор идей из политической социологии, впервые предложенный [американским политологом] Мартином Липсетом и [норвежским социологом] Стейном Рокканом в 1967 году. Эта теория сводится к тому, что политика страны отражает глубокий раскол, определяющий ее общество. В Западной Европе взаимодействие двух всеобъемлющих исторических процессов — национальных революций и промышленной революции — привело к социальному расколу между центром и периферией, государством и церковью, городом и деревней, рабочими и капиталистами. В Западной Европе эти расколы спровоцировали формирование лево-правых партийных систем, которые отличались в зависимости от истории и культуры стран, но в целом противопоставляли левые партии, выступающие за расширение роли государства, правым партиям, выступающим за уменьшение роли государства за счет капитализма.

Такая организация политики никогда не подходила боливийскому обществу. В Боливии никогда не было промышленной революции, и даже сегодня в стране относительно мало промышленного капитала. И хотя большинство боливийцев много работают, в стране никогда не было самоидентифицирующегося рабочего класса (думайте о «пролетариате»). Шахтеры были активны во время революции 1952−53 годов. Но на историческом пике в 1960 году профсоюзные работники составляли всего 4% населения, и с тех пор их число значительно сократилось. Принадлежность к «рабочему классу» не была основной частью представлений большинства боливийцев о собственной идентичности: куда важнее была, например, принадлежность к коренному населению. Политическая система, противопоставляющая интересы рабочих и капиталистов, плохо подходила для страны, в которой не было ни тех, ни других. Что у Боливии было, так это 300 лет испанского колониализма, который полностью переделал ее общество, экономику и политику. Испанцы разрушили империю инков, перестроили экономику и реорганизовали права на землю. Они принесли в Боливию свой язык и религию и внедрили новый этнический и культурный раскол в сердце общества. Действительно, само понятие «Боливия» как отдельное политическое образование — испанское изобретение.

Новая партийная система, возникшая после 2005 года, идеологически и структурно отличается от той, что рухнула. На одном конце оси она опирается на партию «Движение к социализму» (MAS), корни которой уходят в индигенистские (indigenous, то есть коренные) деревенские движения, отвергающие прежнюю систему и требующие легитимности за счет аутентичности символов, традиций и языка коренных сельских народов. На другом конце оси — партии и движения, корни которых уходят в городскую среду, современную экономику и гораздо более этнически разнообразное иммигрантское население. Вместо «левые против правых» мы можем представить это как идентификационную ось конкуренции, противопоставляющую этнические/сельские и космополитические/городские группы. Вдоль этой новой оси и выстраиваются новые партии и движения Боливии, а она гораздо лучше отражает раскол, определяющий боливийское общество.

Будущее Запада

Что все это означает для Запада? Традиционные политические партии будут слабеть, потому что будет слабеть их поддержка среди избирателей. На их место уже приходят новые организации. От того, какие расколы активизируются в этом процессе, будет зависеть, какую политику будут проводить западные страны и какими нациями они станут.

Рассмотрим сначала политические изменения, которые мы видим сейчас. Давно существующие партии, такие как социал-демократы Германии, лейбористы Голландии, социалисты Франции, христианско-демократические партии в Германии, Ирландии и Голландии, переживают глубокий упадок. В других странах могут сохраняться названия партий, но их идеологическое и политическое содержание становится принципиально другим. Например, изоляционистские, протекционистские, антинаучные, антиинституциональные республиканские взгляды Трампа были бы неприемлемы для избирателей-республиканцев 1950-го, 1970-го или 2000-го годов.

Традиционные западные партии выстраивались по оси «левые-правые», которая теперь теряет актуальность. Рынок труда меняется, становится все меньше занятых физическим трудом. Что еще более важно, работающие люди — а таких большинство — больше не считают себя «рабочими» с общей культурой и общими интересами. Теперь мы все свободные игроки. Мы больше не трудимся на сборочных конвейерах, в однотипной одежде, выполняя одинаковые задачи. Врачи, юристы, офисные работники и водители Uber считают себя предпринимателями, которые в любой момент могут прорваться вперед и найти более выгодные условия. Левые партии, выступающие от имени рабочих и профсоюзного движения, не переживут таких перемен. А без левых не может быть и традиционных правых: бессмысленно защищать интересы бизнеса, когда каждый сам себе бизнесмен, поэтому правые тоже должны трансформироваться.

Вот почему термин «ультраправые» неверен, когда его применяют к таким людям, как Трамп, АдГ и Марин Ле Пен. Они не идут дальше по той же старой оси; они находятся на другой оси. Вместо этого мы должны говорить о новых партиях левых и правых. Новые левые — экологические партии и связанные с вопросами идентичности, ориентированные на борьбу с изменением климата и права этнических меньшинств, ЛГБТК+ и других. Новые правые также связаны с идентичностью, сфокусированы на национализме и защите прав «традиционного большинства» Запада, как правило, европейцев и их потомков в Северной Америке, Австралии и Новой Зеландии, и в меньшей степени задумываются о защите окружающей среды. Старую систему координат разрушают снизу, так как избиратели все больше считают ее неактуальной, а новая ось, занявшая ее место, разделяет людей по их идентичности и отношению к окружающей среде.

Это создает огромную проблему для наших обществ, но также, вероятно, открывает новые возможности. Старая политика левых и правых, как правило, была с положительной суммой в том смысле, что между трудом и капиталом можно было достичь компромисса, который увеличивал пирог для всех. Конфликты между левыми и правыми превращались в посильную задачу по разделу трофеев экономического роста. Споры об идентичности, напротив, категоричны по определению, а значит — битва с нулевой суммой. Вы либо принадлежите к определенной группе, либо нет. Если другая группа находится у власти, вам не повезло. Когда группы построены так, чтобы быть эксклюзивными, очень мало возможностей для баланса.

Окружающая среда, напротив, предлагает множество возможностей для компромисса ради взаимной выгоды. Это измерение конкуренции — по своей сути с положительной суммой — и дает нам надежду на то, что новая политика может стать кооперативной и конструктивной. Это дает мне основания надеяться на новое поколение. Но «ощущение» момента, когда мы наблюдаем за распадом старой политики и становлением новой системы, гораздо мрачнее. Нативисты кричат о спасении планеты, но эти призывы сопровождаются насилием.

Это означает, что нашей политике суждено стать более жестокой и кровожадной, основанной на стремлении к победе, а не на поиске консенсуса среди групп, обученных договариваться. Примеры тому — референдум по Брекзиту и три последние президентские кампании в США. Восходящие политики, часто из числа «новых правых», усердно работают, используя резкие, поляризующие общество формулировки, чтобы возвести одну из многочисленных характеристик любого общества в ранг центрального разделения, вокруг которого вращается политическая конкуренция. Любое общество состоит из людей, обладающих множеством различных культурных, экономических и политических характеристик. Такой электорат можно разделить на множество различных частей. Доминирующий раскол возникает, когда политики убеждают людей в том, что это разделение наиболее важно, и люди голосуют соответствующим образом.

Политики-«преобразователи» добиваются успеха не за счет того, что опережают конкурентов в старом проблемном пространстве, а за счет того, что убеждают большое количество избирателей: новое проблемное пространство имеет большее значение, а значит, их конкуренты не имеют значения. Когда эти новые вопросы сосредоточены на идентичности, простые факты о людях формируют социальный раскол, который разделяет нас. Для Запада, родины Просвещения, это было бы необычным поворотом. Вспомните: не так давно в Великобритании католики и евреи были «другими британцами», которым запрещалось голосовать, заседать в парламенте или посещать университет. Теперь же мантия инаковости ушла в прошлое. То, что это произошло, — заслуга политики, которая не закрепляла такие различия, а работала над тем, чтобы сделать их несущественными. Уход этой политики и рост столкновений по вопросам идентичностей ведет к отчуждению. Это печальный и опасный поворот для Запада, который может навсегда изменить нашу сущность.