Почему диктатуры стали устойчивее

О новой устойчивости авторитарных режимов

В предыдущем цикле падения авторитарных режимов был совершенно четкий алгоритм, хоть он и по-разному в разных странах осуществлялся. Например, в Бразилии в 1985 году массовые выступления привели к расколу в верхах, и после 21 года диктатуры начался процесс трансформации. В Аргентине в 1983 году после самой страшной в истории страны диктатуры, массовое демократическое и социальное движение тоже привело к расколу в верхах. Режим пытался устоять через репрессии, у него не получилось, и начались процессы, в том или ином виде демократическая трансформация. 

Что мы видим теперь? В Венесуэле в 2014-м, в 2017-м, в 2019-м годах на улицы выходили десятки, сотни тысяч людей, были десятки и сотни убитых — и тем не менее это не привело к расколу верхов. То же самое можно сказать и о Никарагуа, втором таком примере авторитаризма и диктатуры. В 2018 году Ортега пытался осуществить пенсионную реформу и на улицы вышли десятки тысяч людей — в маленькой стране, где всего 6,5 миллионов населения! Очень быстро эти протесты превратились в требования отставки Ортеги и политических свобод. Точных данных нет, но считается, что в ходе протестов было убито порядка 400 человек. И вот Ортега избирается на новый срок президентом страны. Еще один пример — Куба, страна, в которой, казалось, все давно закатано под асфальт, но где произошел мощнейший всплеск социального недовольства, связанный с полным коллапсом системы здравоохранения. Куба всегда ей страшно гордилась, но в условиях ковида произошел коллапс. Нехватка продуктов питания, медикаментов, нищая, беспросветная жизнь — и люди вышли на улицу. Демонстрации тоже были разогнаны, их участники подверглись репрессиям. В Латинской Америке прежде не было примеров, чтобы диктатуры разного типа могли устоять под таким давлением. Тем не менее, эти режимы сохраняются и не происходит раскола в верхах. 

Как им это удается? Например, в Венесуэле еще при Чавесе, а затем при Мадуро сложилась такая система, в которой приближенные к диктатуре предприниматели, часть бюрократии, часть высших военных участвует в перераспределении пирога, в том числе доходов от нефти. Более того, военные распределяют продовольствие в поселках — а это основная опора режима. Представляете, какой здесь доступ к манипуляциям, в стране с дефицитом продовольствия. Это очень разветвленная система коррупции, которая позволяет режиму удерживаться на плаву.

Безудержная репрессивность, готовность идти до конца, конечно, обеспечивает краткосрочное сохранение власти. Но все эти режимы все больше и больше рассчитывают на репрессии и все меньше и меньше — на кооптацию. И в этой ситуации и кроется кощеева игла, в этом заключена их слабость долгосрочная или даже среднесрочная. Потому что реакция в обществе с одной стороны — это страх, усталость, разочарование, но с другой — чувство оскорбленного достоинства никуда не уходит. Кроме того, изначально общество настроено на мирные протесты, и насильственные действия со стороны демонстрантов нередко провоцирует полицейское насилие.

О взаимосвязи экономического роста и демократии

Впервые в Латинской Америке неолиберальная экономическая трансформация была применена в Чили при Пиночете, который пришел к власти в 1973 году. Она заключалась в сведении до минимума государственного вмешательства — как прямого так и регулирующего. В частности, к началу 1980-х годов было приватизировано все, за исключением главного экспортного продукта, меди. Это единственный удачный пример, потому что параллельно по тем же лекалам в Аргентине развивался крайне неудачный. 

Теория модернизации опирается на два основных постулата: успешное экономическое развитие, базирующееся на рынке как главном регуляторе, в долгосрочной перспективе невозможно без демократии; и наоборот, рыночное экономическое развитие рано или поздно ведет к становлению демократии. Но если говорить о Латинской Америке, Чили — это единственная страна, где теория модернизации сработала. При этом за это была заплачена колоссальная цена. Дело в том, что все основные публичные блага в Чили — образование, здравоохранение, социальное обеспечение, доступ к воде — контролировалось частными корпорациями, это было закреплено в пиночетовской конституции и это в итоге привело к полному политическому перевороту в стране. Было создано конституционное собрание по выработке новой конституции, был проведен референдум, состоялись выборы, на которых победил левый кандидат. 

О сходствах и различиях латиноамериканских автократий с постсоветскими

У латиноамериканских и постсоветских автократий немало общего — это сплоченность репрессивных структур вокруг режима, масштаб репрессий и устойчивость режимов к выходу огромных масс людей на улицы. Причем не только мирных, как в России или Беларуси — но и как в Казахстане. У меня разговоры о том, что это какие-то боевики, вызывали большие сомнения, потому что громить магазины и рестораны вышли обычные жители поселков, социально исключенные (в Казахстане тоже сырьевая модель, при которой блага распределяются в обществе в достаточно ограниченном масштабе) — такие же люди, которые в 2019 году вышли в Чили громить университеты и банки. Точно так же как и в России, в Латинской Америке любят сплотиться перед внешним врагом. Потому что пряников сладких, как говорил Окуджава, всегда не хватает на всех. За ресурсы начинаются конфликты: неспроста была затеяна пенсионная реформа, потому что напряжение государственного бюджета порождает инфляционные тенденции. Кто виноват? Виноваты Соединенные Штаты, благо, они исторически во многом виноваты. Никарагуа и Куба неоднократно были ареной американских вторжений на протяжении XIX и XX века, так что тут особенно придумывать ничего не нужно. Главной целью авторитарных режимов является сохранение власти любой ценой, и в этом смысле набор инструментов у автократов вполне себе похож. 

Главное отличие, на мой взгляд, заключается в том, что в постсоветских обществах существует генетический страх перед репрессиями, в то время как ни одна из стран Латинской Америки через тоталитарные режимы не прошла, хотя, конечно, многие авторитарные режимы по части зверств, пыток и исчезновений были вполне сопоставимыми с тоталитаризмом. Да, когда я была в Чили в 1993 году, это было запуганное общество, но за почти тридцать лет этот страх ушел. 

При этом во многих латиноамериканских государствах (кроме Кубы), в отличие от России, не полностью закрыты политические каналы. Например, в Венесуэле даже сейчас, несмотря на то, что все главные оппозиционные партии запрещены, а их руководство лишено политических прав, в сентябре состоялись региональные выборы, на которых власть получила свои девятнадцать губернаторских постов, а три поста завоевала оппозиция. Даже в родном штате Чавеса, Баринасе, выиграл представитель оппозиции: это первый раз с 1998 года, когда штат Баринас возглавляет не член семьи Чавеса. В Никарагуа и Венесуэле также разрешены избирательные коалиции.

Важное отличие заключается и в том, что у России есть имперские фантомные боли: российских граждан легко можно завести очередной судьбоносной победой над Украиной или Грузией, но в Латинской Америке такого фактора просто нет. Его попытались использовать в Аргентине в 1982 году во время Фолклендской войны, он действительно сработал, но после этого наступил такой крах, что никакого позитива не осталось. Там нет имперского прошлого (хотя Бразилия и называла себя весь XIX век империей), нет вот этого нарратива “это была наша земля, ее у нас отобрали, и мы в праведном гневе пытаемся восстановить свою власть”. 

Об альянсе диктаторов

Часть латиноамериканских государств признали аннексию Крыма, Абхазию и Южную Осетию. Но для человека, который знает историю культуру Латинской Америки, представить себе, что в этих странах, которые столько раз сами были объектами вторжений, правительство от имени народа поддержит результат вторжения — это немыслимо и непостижимо. Да, у автократий есть взаимная поддержка, скажем, по части подавления массового протеста, но у этой поддержки, как я подозреваю, есть предел. Недавнее заявление Рябкова, заместителя министра иностранных дел РФ, о том, что если НАТО и США будут угрожать России, то мы разместим военные силы на Кубе и в Венесуэле, на мой взгляд, было чистой фантастикой и разновидностью шантажа американцев. Я подозреваю, что ни та, ни другая сторона на размещение российских военных в этой ситуации не согласится. Дай бог, чтобы я не ошиблась в данном случае.

О надежде на демократию

Месседж кубинской революции, который она несла в 1960-е годы, был в высшей степени освободительным. До определенного момента эта праведность и эта справедливость эксплуатировалась (в сочетании с полным контролем и репрессиями) и привела к полному вырождению, к тому, что общество теперь ни во что не верит. А во всех государствах, поддерживавших этот посыл, вместо системы публичных институтов существует система частной власти, опирающаяся на контроль над исполнительными структурами, наиболее прибыльными сферами экономической активности и репрессивный аппарат. 

В этой ситуации задача общества, конечно, усложняется. Я думаю, что очень серьезным испытанием может быть начало в той или иной форме войны в Украине со стороны РФ. Сможет ли общество что-то здесь противопоставить или оно будет лежать в нокауте? Это открытый вопрос. Но тем не менее, я думаю, что с момента протестов против монетизации льгот в 2005 году российские граждане набрались опыта в противостоянии государственному и бюрократическому произволу. Этот опыт, конечно, локален, но он есть — и недаром власть так упорно этому противостоит. 

Мне кажется, что в современной России очень негативную роль играет либеральные высокомерие по отношению к социальных требованиям низов, выработанное в 1990-е годы. В либеральном дискурсе все требования о повышении пенсий или зарплат считаются патерналистскими. Но ведь это вполне нормально, когда люди, которые содержат государство за счет своих — может быть и маленьких — налогов, требуют, чтобы государство выполняло свои обязательства! Никакого патернализма, на мой взгляд, здесь нет. Я считаю, что это центральная вещь. Потому что все успешные случае демократизации — в Бразилии, в Чили, в Испании, в Польше — они все основывались на включении в демократическую повестку социальных требований низов, трудящихся, социально исключенных.