«Мемориал» — это низовая память, и какой бы она ни была, даже если она безобидная и безопасная для государства, она ему не подконтрольна, и она развивается по каким-то своим процессам. Именно поэтому «Мемориал» и пытаются ликвидировать. И вроде бы это не совсем очевидно, потому что есть государственный музей ГУЛАГа, который все еще активно продолжает работу и развивается, у него даже появляются новые музейные программы в разных городах России, которые делают, на первый взгляд, то же самое, что «Мемориал», — и при этом никто его не преследует, а наоборот, дает государственное финансирование и всячески поддерживает. Но «Мемориал» — это общественная неподконтрольная память, а государственный музей ГУЛАГа, какие бы хорошие программы он ни делал, это управляемая государством память.
Опасным для государства «Мемориал» делает прежде всего его картина мира, в центре которой человек, а государство — это просто форма организации поддержки человека. Особенно это становится видно ретроспективно. Например, когда 14 октября 2021 года к нам пришли погромщики, в «Мемориале» показывали фильм про Голодомор. Это был довольно закрытый показ с ограниченным количеством людей, и мы не понимали, почему это произошло. Но сейчас понятно, что в их картину мира вообще не вписывался разговор о каком бы то ни было преследовании и угнетении Украины. Это теперь мы понимаем, что российское государство в тот момент уже готовило полномасштабное вторжение в Украину. А тогда думали, что все будет продолжаться в гибридном режиме, как это продолжалось с 2014 года.
Формальный повод для ликвидации «Международного Мемориала» — несоблюдение закона об иностранных агентах. При этом в обвинительном заключении прокурор обвинял нас в том, что мы рисуем какую-то ужасную картину мира, в которой мы — не наследники победителей, а наследники террористического государства СССР, что в нашей базе данных находятся украинские националисты, коллаборационисты. И это правда: среди пострадавших от репрессий было довольно много людей, которые боролись с советским государством за свою независимость. Вопрос о том, как вообще устроен советский террор и кто стал его жертвой — это вообще-то разговор по существу. Не хочется его вести в таких обстоятельствах, когда кому-то грозит за это тюремный срок, но это реальный диалог, это разговор, который вообще-то в обществе необходимо вести. Например, Гиркин — надо его признавать политзаключенным или не надо? Об этом разговаривать, конечно, гораздо интереснее, чем о законе об иностранных агентах.
Конечно, власти лестно преувеличивали наши возможности и способности. Хотя, как ни странно, у «Мемориала» есть, можно сказать, полууспешный опыт борьбы против другой войны — войны в Чечне. Да, тогда было другое государство, но все-таки первую чеченскую войну во многом остановило гражданское общество, и Ельцин не мог избраться на второй срок, не говоря об окончании первой чеченской войны. Конечно, в 2022 году гражданское общество в России и «Мемориал», в частности, уже не могли остановить войну. [Но все равно государство опасалось, что] «Мемориал» мог бы стать такой точкой сборки — у нас все-таки было пространство в центре Москвы — которая могла бы как-то организовать гражданское общество в этом протесте, поэтому было важно нас подкосить.
У нас есть свои политзаключенные. Кроме Олега Орлова, недавно получившего два с половиной года колонии, сидит наш коллега Юрий Дмитриев, уже много лет сидит Михаил Кригер из подмосковного «Мемориала», сидит член «Правозащитного Центра Мемориал» Бахром Хамроев, сидит Александр Чернышев из «Пермского Мемориала». У «Мемориала» были ликвидированы важные для нашей работы в России юридических лица — «Международный Мемориал», «Правозащитный Центр Мемориал», а также «Пермский Мемориал», который был структурным подразделением «Международного Мемориала».
Но «Мемориал» продолжает работу в России. Очень много людей из «Мемориала» осталось в самых разных городах страны. При этом «Мемориал» всегда был международной организацией — это, можно сказать, преимущество, которое было не у всех к 2022 году. В состав «Международного Мемориала» входили «Мемориал» во Франции, «Мемориал» в Германии, «Мемориал» в Италии, «Мемориал» в Чехии; появились «Мемориал» в Польше, в Израиле; все эти годы членом «Международного Мемориала» была Харьковская Правозащитная Группа, которая выросла из «Мемориала» в Украине, и сейчас стала учредителем «Международной Ассоциации Мемориал» вместе с 15 другими объединениями «Мемориала» из разных стран. Это нам придает какую-то устойчивость, насколько она сейчас возможна, и какую-то объемность коммуникации.
После смерти Алексея Навального мы увидели, что по всем городам России люди понесли цветы к памятникам жертвам советского террора. Это памятники, которые были установлены в конце 1980-х — начале 1990-х годов, нередко при содействии соответствующих организаций «Мемориала». Но цветы к памятникам жертвам советского террора стали приносить и после 24 февраля 2022 года, после бомбежек Днепра, Умани, Краматорска и других городов. Если есть в городе памятник Лесе Украинке или Тарасу Шевченко, то цветы несут туда, если таких нет, то цветы, игрушки несут к памятникам жертвам советского террора.
В последнее время наши коллеги, которые оказывают архивные консультации по поиску родственников, фиксируют рост интереса к истории своей семьи. Иногда это интерес довольно прагматический: человек хочет получить другое гражданство, вспомнить, что у него есть литовские, немецкие, польские или латышские корни, и получить гражданство или вид на жительство другой страны. Но иногда человеку просто хочется понять, что произошло с его семьей, выстраивается ли его идентичность вокруг тех, кто вторгается в Украину, или же он вырос из тех, кого преследовали. Человек, может быть, хочет выписаться из этого «русского мира», который своими метастазами пытается накрыть все вокруг.
И кажется, что здесь выстраивается связь происходящего сегодня с происходившим на протяжении как минимум ста лет, и люди видят системность, структурность этого государственного насилия. Происходит какое то переосмысление и вписывание этого в картину мира. Когда я читаю о бомбежках Украины и о гибели людей там, для меня вдруг становятся ярче расстрелы в Сандармохе и другие подобные события. И кажется, что происходит заметный видимый рост деколонизации активистов. Это тоже говорит о том, что угнетение любых идентичностей вокруг носит структурный характер, что оно началось не 24 февраля, и даже не в 2014 году. Не сказать, что происходившее в 1930-е годы полностью объясняет, что происходит сейчас, и не благодаря тому, что мы увидели 24 февраля, мы поняли, что произошло в 1930-е годы, но одно немного проливает свет на другое, подсвечивает какие-то последствия, которые иначе, может быть, не были бы видны. Мы сейчас не всё знаем о том, как погиб Алексей Навальный, но, зная как погибали люди в 1920−30-е годы, можем примерно понять, в каком контексте произошла его гибель.
Сейчас нам нужно готовиться к трибуналам над преступлениями, совершенными в последние десять лет. Что-то будет происходить в универсальных юрисдикциях, в Международном Уголовном Суде, что-то будет происходить в судах в Украине, но что-то должно происходить и в судах в России, потому что преступления совершались на таких микро- и макроуровнях, что для разбирательства с этим нужны будут усилия огромного количества судов, обвинителей, экспертов. Это очень большая работа и она должна быть проделана и в России тоже.
Безусловно, должна быть проведена правовая оценка и советского прошлого, установлена связь одних событий с другими и деконструкция несделанного, чтобы проследить ошибки. Важно этот процесс сделать не федеральным, а отдать его на низовой, локальный уровень, уровень сообществ, в зависимости от их национальности, конфессии и опыта угнетения. Невозможно, сидя в Кремле, увидеть все последствия террора во всей огромной стране.
Каждый раз, когда я читаю о погибших в Украине, я действительно чувствую вину, хотя я ни на что не нажимала и никогда не голосовала за Путина. Мне кажется, невозможно исключить из собственной идентичности последние два года, так же, как невозможно исключить из любой идентичности советской террор. Если ребенок переживал домашнее насилие, то оно будет формировать его идентичность, а не то, что у него были красивые игрушки.
Мне кажется, не столь важно, как кто-то будет это называть — виной, ответственностью или еще как-нибудь; важно запустить процесс осмысления и принятия этого, а не исключения из памяти. Это важная часть нас, без этого мы не можем. Это та основа, на которой нам необходимо договориться об устройстве общества, чтобы больше никогда не было агрессивных войн, чтобы не было погибающих на зоне политических, и вообще никаких политзаключенных, построить Россию (а, может, она будет называться уже не Россией), которая будет безопасна для всех окружающих, для ближайших и далеких соседей, и для самих граждан России.
