«Распространять правду о терроре может каждый человек»

Как правильно считать масштабы террора

Советский террор оказал огромное влияние на всю жизнь в стране. Во-первых, вследствие его длительности: даже если взять эпоху самого массового террора с 1918 по 1953 год, то есть до смерти Сталина, все равно это будет 35 лет — в три раза больше, чем господство нацизма в Германии. Хотя мы знаем, что политзаключенные были и в 1960-е, в 1970-е и в 1980-е годы. Последний арест по 58-й статье — по новому кодексу это была 70-я статья — произошел в январе 1987-го года. Во-вторых, вследствие масштабов террора. Трудно говорить о гораздо более широких кругах людей, которых коснулись репрессии, но масштабы прямого террора известны.

Как их посчитать? Мы исходим из российского закона о реабилитации: в нем есть определения, что такое жертва террора, что такое политические мотивы террора, на основании которых можно понять, кто именно подлежит реабилитации. Сохранилось достаточно источников. Прежде всего, это ежегодные отчеты органов госбезопасности — огромные листы с таблицами. Ежегодно каждый регион, каждое управление ОГПУ, НКВД или потом КГБ посылало набор своих таблиц в центр и в центре эти таблицы сводились. У нас нет никаких оснований считать эти цифры фиктивными. К сожалению, регулярная статистическая отчетность начинается только с 1921 года, цифры 1918-20 годов плавают. 

С моей точки зрения, всех жертв террора нужно поделить на две группы: на людей, которых арестовали по индивидуальным обвинениям, то есть тех, на кого заводили папочки с ордером на арест, анкетой, протоколами допросов и приговором, и тех, на кого никаких папочек не заводилось — по коллективному обвинению они были выдернуты со своих постоянных мест проживания, лишены имущества и депортированы в отдаленные районы страны, обычно в Сибирь, на Север или в Казахстан. Учетные дела на них заводили уже в трудовых поселках — местах, приближенных к ГУЛАГу. 

Сколько же человек было арестовано по индивидуальным обвинениям органами госбезопасности за все годы советской власти? Если смотреть по статистике, год за годом, и потом автоматически сложить, то это получается приблизительно семь миллионов человек. Но тут надо понимать, что это семь миллионов не человек, а статистических палочек в таблице. Представьте себе, что вы крестьянин, которого арестовали в 1932-м году, вам дали пять лет, и отправили в лагерь, например, куда-то на Беломор, а в 1937-м на Беломоре вас повторно арестовали и расстреляли. В таком случае вы в табличке будете фигурировать два раза, значит этих палочек будет две. А если вы социал-демократ, меньшевик, и вас арестовали первый раз в 1923 году, дали три года Соловков, в 1926 году вам дали второй приговор при освобождении, уже на три года ссылки, в 1929 — еще один приговор, запрещающий въезд в большинство населенных пунктов, в 1933 году вас арестовали в четвертый раз, в 1937 — в пятый, и тогда уже расстреляли. У нас очень много людей с пятью, шестью, семью арестами. То есть, жертв террора все-таки не семь миллионов, а меньше. 

И еще есть один очень важный критерий. Госбезопасность занималась не только и не исключительно политическими делами. Например, за ней были дела о контрабанде, о фальшивомонетничестве, о бандитизме. Я изучил это все год за годом и я понимаю, что примерно 23% человек, арестованных органами госбезопасности, были арестованы не прямо по политическими мотивам. Их мы тоже должны вычесть. В результате примерно между 4,8 и 5,2 млн человек было арестовано по политическим мотивам органами госбезопасности за годы советской власти.  

Со второй категорией — осужденных по коллективным обвинениям — все более ясно. Здесь почти нет двойного учета. Депортированных было приблизительно 6,2-6,4 млн человек. Началось все с депортации казаков из Притеречья 1920 года, потом была депортация корейцев в 1937 году с Дальнего Востока, целая череда депортаций в 1940-е годы — из Восточной Польши, Балтии, Молдовы. 

Итого, соединив вместе, сколько мы получаем? Приблизительно 11,5 миллионов прямых жертв по всему СССР.

Что не так с памятью о терроре в России

В Западной Европе на развалинах Второй мировой войны стал выстраиваться мир на совершенно новых основаниях — обновленных принципах свободы и права. Холокост, например — одна из основ европейской нынешней идентичности. Но у нас террор не стал такой основой. 

Почему при таких масштабах террор занимает в нашей памяти так мало места? И это место — периферийное. Семейная память сохранилась, но почему же это не стало уроком для нашего массового сознания? 

Массовому сознанию в понимании террора не на что опереться. Нет ни одного юридического акта, в котором бы какой-то акт террора был бы назван преступлением. Вместо этого есть миллионы единичных справок о реабилитации. Этого мало. Правда могла бы быть закреплена законодательно. Когда мы готовили в 1991 году закон о реабилитации, мы думали о том, что это будет только первый закон в ряду документов, направленных на осуждение преступлений и увековечивание памяти. Но он так и остался единственным. 

Мы все сочувствуем памяти жертв — кроме каких-нибудь оголтелых, бессмысленных сталинистов. Но из сочувствия памяти не возникает понимания: если есть жертва, то должен ведь быть и преступник? А кто преступник? Этого понимания нет, но это очень важно понять. Потому что главное во всей этой истории — это то, что это был государственный террор. Человек готов признать преступником соседа, который написал донос на его дедушку. Он готов признать преступником следователя, который пытал его дедушку. Но представить себе, что преступником являлось государство, невозможно. Потому что нас не семьдесят советских лет, а тысячу лет воспитывали в сакрализации нашего государства. Государство священно. Государство безгрешно.

Единственная цементирующая наше общее сознание память — память о войне. Память о войне, которая чудовищно трансформирована в память о великом Дне Победы без памяти о цене победы. Кто победил? Наше государство победило! Так мы чьи наследники — великой Победы или великого преступления? Человеческая память очень трудно совмещает эти две вещи. Но на самом деле мы наследники и великой Победы, и великого преступления. 

Тут возникает конфликт памятей. Мы ведь победили Гитлера, мы победили абсолютное зло, и руководителем страны был Сталин. Это факт. Но при Сталине мы убили миллионы своих граждан. Как соединить эти два образа? Очень сложно. И наше сознание это очень плохо соединяет. И один из этих образов неминуемо выталкивает другой на периферию. Так память о терроре оказывается вытолкнута на периферию сознания. 

Как устроена эта память в бывших советских республиках, которые теперь стали отдельными странами? «Мы жили себе и строили свою жизнь, потом пришли они, поработили нас, стали высасывать из нас все соки, мы всегда сопротивлялись, а в 1991 году мы обрели свободу». А мы, русские, можем так о себе это сказать? Мы можем сказать, что нас кто-то оккупировал? Получается, что мы та страна, в которой свои убивали своих. Это абсолютно невозможно воспринять. 

Почему массовые доносы во время Большого террора — это миф

Конечно, доносы были. По ним нет никакой официальной статистики, потому что формально термина такого нет. 

Однажды Сталин спросил Ежова, из чего вырастают дела — из-за того, что госбезопасность такая хитрая и умная и кого-то выследила или из показаний граждан, которые хотят нашим славным органам оказать помощь и сигнализируют в органы о происходящих «преступлениях»? Ежову пришлось собрать цифры. Выяснилось, что дела из так называемых «сигналов граждан» — это данные примерно с ноября 1937 года по март 1938 года — составляли не более 6% от всего количества дел. Я лично пересматривал 500-700 следственных дел за жизнь, и считанное количество этих «сигналов» видел. 

Основная масса арестованных в период массового террора — это люди, на которых показания были получены от других арестованных под пытками. Пытки были очень тяжелые, под пыткой человек признавался и выдавал всех, кто просто был в его записной книжке. Такой человек — он доносчик? 

Так что это миф о том, что все стучат на всех, всех на всех пишут доносы. Миф, укоренившяйся в течение многих десятилетий. Потому что чем управлялась страна? Страхом, конечно же. Самое катастрофическое последствие террора — тотальное взаимное недоверие. Оно дожило до сегодняшнего дня и мешает какой бы то ни было солидарности граждан по какому бы то ни было вопросу. Тотальное взаимное недоверие. Мы с этим живем, мы всосали его с молоком матери.

Не зная на кого свалить этот страшный террор, нам легче свалить его на себя, то есть на таких как мы, но плохих, чем на государство и государственную власть. Это очень интересный феномен. Но русский народ лучше, чем мы о нем думаем. 

Почему без памяти о бесправии невозможно построить правовое государство

И вот эти отношения человека и государства создает для памяти о терроре почти непреодолимое препятствие. Оно могло бы быть преодолено, если бы мы взялись за это очень давно, в 1991 году — причем на государственном уровне. Знаете, сколько записок о необходимости заниматься массовым сознанием было написано мной в 1990-е годы в адрес тех интеллигентных людей, которые входили тогда в правительство? Нам отвечали: «Арсений Борисович, ну о чем вы беспокоитесь? Вот сейчас мы построим рынок, а после рынка сама по себе возникнет свобода, а из рынка и свободы возникнет все остальное». У них было абсолютное обожествление этого рынка, который они строили. Им казалось, что все остальное ерунда. А потом наступили 2000-е годы, возникла новая, уже нынешняя идентичность, и появился свой ответ на вопрос «А кто мы такие?». Этот ответ и сейчас звучит со всех экранов: «Мы такие хорошие, русские люди, победители. Мы всегда несли всем народам одно благо. А все окружающие почему-то оказались неблагодарными. Вокруг нас одни сплошные враги, но мы боремся и все равно победим». 

На этом зиждется государственно-историческая политика. Кому мы ставим памятники, кому не ставим, чьими именами называем улицы, а чьими нет, каким ветеранам помогаем больше, а каким меньше. Вот вам примеры московских мемориальных досок. «Здесь жил маршал Тухачевский». Ну замечательно, и что дальше? Что человек узнает? Что некий маршал Тухачевский здесь жил. А то, что Тухачевского 12 июля 1937 года свезли в подвал и убили… Понимаете, мы как будто стыдимся этого. Огромного труда нам стоило, чтобы на мемориальной доске, установленной в память о Варламе Шаламове, написать: «Здесь жил между двумя арестами». До последней минуты было просто бешеное сопротивление. Мы ходим с вами по Москве, по городу, который дышит террором, где было не меньше сорока мест заключения, во всех монастырях были устроены концлагеря в 1918 году, тысячи жертв, расстрелянных только больше сорока тысяч в Москве — но ничего нет. 

Распространять правду о терроре может каждый человек. Конечно, если к вам захотят придраться и назвать вас очернителем истории и антипатриотом, вас все равно назовут. Даже если вы всерьез и честно будете опираться на «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, который рекомендован в школе. 

Я сам много лет работал учителем истории и рассказывал ученикам о терроре. Это были здоровые ребята, убивавшие днем коров или свиней в убойном цехе, и девушки из обувного отдела универмага. Вечером они приходили ко мне и нужно было как-то предельно все упрощать и при этом доносить всю правду. Чтобы наглядно объяснить, что такое террор, я брал копии выдержек из следственных дел, раздавал их ученикам, и предлагал совместить следственное дело с реальным уголовным и уголовно-процессуальным кодексом. Так я наглядно показывал, что такое бесправие. 

Я убежден, что без памяти о бесправии невозможно построить правовое государство. Какое хотите будет, а правового не будет. В 1937 году в нашей стране расстреляли 725 тысяч человек. Из этих 725 тысяч 92 или 93 тысячи человек были расстреляны и приговорены к расстрелу заочно! На рассмотрение их дел не вызывали свидетелей, не было никакого прокурора и никакой защиты. Бесправие — вещь фантастическая. Только на примерах бесправия мы можем объяснить детям, что такое был этот террор. Только на памяти о бесправии можно построить правовое государство, только на памяти о несвободе, с цифрами и фактами в руках, мы можем выстроить государство свободы. Если мы не поймем террор, у нас ничего не получится в будущем.