«Любые вопросы теперь можно и нужно обсуждать»

«Темы, которые волнуют избирателей — это война, мир и безопасность»

В результате прошлогодних выборов Европарламент пополнили три крайне правых фракции. Пока непонятно, куда эта динамика приведет. Урсуле фон дер Ляйен удалось сформировать свою собственную команду и расширить свои собственные полномочия как председателя Еврокомиссии. Судя по всему, она планирует управлять всем происходящим в гораздо более вертикальном режиме. Мандаты своих еврокомиссаров она сформулировала очень расплывчато, чтобы в случае чего иметь право самостоятельно решать, кто будет отвечать за конкретный вопрос. Раньше еврокомиссары могли бесконфликтно решать целый ряд вопросов самостоятельно — теперь они в большей степени зависят от нее. Урсуле фон дер Ляйен идет на пользу такой фрагментированный парламент, потому что она в состоянии заключать политические договоренности с большим количеством сравнительно меньших игроков. Поэтому и с Джорджей Мелони у нее, судя по всему, складывается нетипичное сотрудничество.

Другое дело, что задачи, которые формулирует перед собой парламент, и темы, которые волнуют избирателей, судя по опросам, — это война, мир и безопасность. И Евросоюз за ночь не превратился в организацию, которая способна самостоятельно гарантировать безопасность в Европе, хотя ставит перед собой такую задачу; так, в Еврокомиссии впервые появился комиссар по обороне. Пока мы не очень понимаем, последуют ли за этим существенные шаги, например, гармонизация европейских ВПК, но назначение комиссара по обороне выглядит серьезным шагом. Раньше ЕС не причислял эти вопросы к своему функционалу, даже настаивал на том, что для безопасности есть НАТО, а ЕС — это про процветание. Такое разделение труда, возможно, не всегда выглядело идеальным, потому что и в договоре ЕС есть глава о совместной военной помощи, но никогда не было ясно: кто будет осуществлять эту военную помощь в рамках ЕС?

Подготовка к президентству Трампа для европейцев сводится к такой логике: если мы от него будем зависеть в НАТО, то хорошо бы усилить ЕС по определенным вопросам. То есть эти вопросы назрели, они сформулированы, они поставлены, избирателей они волновали, но говорить уже сейчас, что этот Европарламент и эта Еврокомиссия сумеют или не сумеют продвинуть ЕС в сторону жизнеспособности вопросов обороны, просто рано.

«Неспособность либерально-демократических политиков вовремя говорить о сложных темах дала популистам возможность выглядеть правдорубами»

Коммуникация важная штука. Возвращение популистских приемов и инструментов, поворот к яркой непредметной эмоциональной коммуникации можно заметить сейчас у всех, в том числе и у центристов, и у либеральных партий. Тут, мне кажется, проблема заключается в том, что «либеральная демократия» — в кавычках — и силы, которые себя относят к ее защитникам, вынесли целый ряд вопросов за скобки своего собственного спора о хороших идеях. И реальность показывает, что это было преждевременно.

Обсуждение того же Европейского Союза как проекта, который будет расширяться, становиться больше, углубляться, придумывать новые уровни регулирования жизни — это сейчас мейнстрим. Но насколько люди готовы сочетать собственную неуверенность с расширением Евросоюза? Об этом было не очень принято говорить, а популисты нащупали ту самую жилку и сказали: каждый евро, потраченный на кандидатов на вступление в ЕС, не был потрачен на вас, дорогие европейцы. И эта проблематика действительно существует: распределение нагрузки от расширения ЕС очень неравномерно, оно ложится на какие-то группы населения больше, чем на другие, на какой-то бизнес больше, чем на другой.

Второй вопрос — это миграция как конец глобализованного мира. За последние двадцать лет, казалось, произошла глобализация торговли, логистики, глобализация информации через интернет, глобализация финансов через современный финансовый сектор. Но глобализация людей не получается. С одной стороны, есть проблемы с системой беженства, с другой — привлекать тех, кто нужен европейской экономике, получается плохо, они едут в другие части земного шара. И разговор о том, какая миграция нужна, и какая нагрузка допустима для большинства, в либеральной демократии не состоялся. И его подхватили популисты — потому что никто больше об этом не говорил.

Неспособность либерально-демократических политиков вовремя говорить о сложных и неполиткорректных темах и дала популистам возможность выглядеть правдорубами. То есть они не просто лучше говорят об этом, они некоторое время были единственными, кто вообще об этом говорил. В мейнстриме казалось, что разговор об этих темах, скорее, вредит делу. Зато популисты вовремя заняли собой эту нишу, которая была им предоставлена по недосмотру — говорить о темах совершенно неочевидных, то есть неоднозначных. Миграция — это такая тема. Война и мир — это, конечно, тоже такая тема.

Что такое национальные интересы? Кого должны защищать европейские армии, а кого нет? Давать Украине перспективы вступления в НАТО или нет? Вступление в НАТО дает безопасность вступающему, но должно, по логике альянса, добавить безопасности и тем, кто его принимает; это должно быть выгодно для обеих сторон события. Но говорить об этом в таком ключе не принято. Поэтому в Бухаресте в 2007-м так и не состоялось приглашение Грузии и Украины в НАТО. И сейчас, когда популисты что слева, что справа всячески критикуют поддержку Украины, требуют немедленно прекратить поставки оружия и сразу договариваться с Кремлем, их позиции сильны, потому что так вопрос условный либеральный демократ не формулировал. Не было такого разговора о том, что есть собственные интересы, а не только интересы Украины и интересы Грузии. И получается, что они нашли нишу, которой пользуются, и выдавливать их из этой ниши очень сложно. Даже если центристская или системная политика начнет хорошо коммуницировать, уже потеряно восемь-десять лет.

«Кризис либеральной демократии во многом заключался в безальтернативности»

Ангела Меркель заканчивала многие фундаментальные дискуссии фразой «это безальтернативно». Можно обмениваться аргументами, можно все рассматривать, но это безальтернативно — так она работала в греческом кризисе, в миграционном кризисе, в энергетическом кризисе. Это безальтернативно — и конец разговора. Сейчас такого вы уже не услышите ни у кого. То есть сейчас никто из либерально-демократических партий в Европе не будет настаивать на неприкосновенности каких-то вопросов. Вопросы можно и нужно обсуждать: атомную энергетику, закрытие границ, миграционную политику — вещи, которые 10−15 лет назад большая часть из этих же политиков отмели бы.

Теперь даже партии, придерживающиеся либерально-демократических взглядов, начинают сильно друг от друга отличаться. Это, с одной стороны, то самое возвращение к эмоции, в чем-то — к популизму, в чем-то — к идентичности в политике. «Мы отличаемся от наших конкурентов, потому что мы придерживаемся такого мнения по долгам, такого — по пенсии, такого — по атомной энергии». Кризис либеральной демократии во многом заключался в том, что если все безальтернативно, зачем гражданам участвовать в политической жизни? Это все больше выглядело как технократическая политика, где можно расставлять какие-то нюансы, но общий курс определен раз и навсегда. Но поскольку кризисов сейчас стало больше, и появилась фундаментальная неопределенность, в какую сторону двигаться Европе, политические системы реагируют на это и снова начинают вести принципиальные разговоры. И это хорошо, потому что в перспективе это приведет к тому, что радикалам будет не на что опираться, утверждая, что они настоящие демократы, а остальные даже свободного выражения мнения не предусматривают, потому что они все друг от друга не отличаются.

«Принцип „мы не говорим про Украину без Украины“ был справедлив, пока сохранялись надежды, что Украина сама сможет завершить войну»

Американская помощь Украине сильно замедлилась и не достигает даже уже обещанных масштабов, а европейская продолжается. Безусловно, есть понимание, что эта фаза близится к концу. Украина не сможет реализовать свои максимальные цели, то есть, «победы» — в кавычках — точно не будет, будет что-то иное. И если вопрос гарантии безопасности Украины будет разрешен неудовлетворительно, то эта переходная фаза в несколько лет может закончиться следующей войной.

У европейской политики есть в этом смысле очень понятная задача: либо достичь сейчас стабильной модели, при которой следующая война будет исключена, либо, понимая, что это невозможно, максимально использовать эту паузу между боевыми действиями для защиты и Украины, и самих себя. Пока никто не понимает, что будет делать Вашингтон, но понятно, что это общая проблема — и украинская, и европейская. И поэтому так открыто идет разговор о разных моделях, который раньше не шел: принцип «мы не говорим про Украину без Украины» был справедлив, пока сохранялись надежды, что Украина сама сможет завершить войну. Теперь, когда понятно, что так не будет, это проблема, затрагивающая Европу. Соответственно, Европа очень торопится, и поэтому Шольц звонит Путину, Орбан звонит Путину, Макрон приглашает Зеленского и Трампа к себе. Теперь это вопрос не просто про страну, которой ЕС помогает, это про свою собственную судьбу в ближайшее десятилетие как минимум.

«Другим государствам доверять нельзя»

Как выстраивать отношения с Россией после войны? Можно ли ей доверять? Это проблема. Но это обычная проблема международных отношений. В принципе, другим государствам доверять нельзя, никогда. Для начала российская сторона должна продемонстрировать, что она заинтересована в исполнении каких-то обещаний, а потом их исполнить. И для европейцев, очевидно, это должно произойти до того, как они начнут сами формулировать какие-либо предложения. Если бы Россия добровольно сама сказала: мы не будем бомбить украинскую энергетическую инфраструктуру — и действительно не делала бы этого, то к весне можно было бы сказать, что это пример данных и затем выполненных обязательств. Но пока мы имеем это на очень низком уровне с пленными, с телами, с зерновой сделкой. То есть какие-то маленькие кирпичики есть, но этих кирпичиков должно стать больше, и пока этого не произойдет, бессмысленно говорить об этом.

В то же время есть философия компартментализации, то есть разделение вопросов на разные. Можно сказать: мы с Россией по украинскому вопросу противники, но есть вопросы, в которых мы просто конкуренты или даже потенциальные партнеры. И это обычная история. Такими были отношения Запада с Ираном, так выглядят отношения Европы с Китаем на данный момент. Но это работает, только если обратная сторона тоже так думает. А с российской стороны мы не понимаем, так это или нет. Если Россия действительно сначала хочет большую сделку по типу Ялтинской конференции, определяющую правила игры, то европейский подход, предполагающий отдельную работу по Арктике, по изменению климата, по ядерному разоружению и по Украине, просто не сработает.

Все будет зависеть от того, как закончится война, будет ли она частью большой сделки, или она просто будет заморожена с кучей открытых вопросов — а я боюсь, что, скорее, это будет именно так. Многие аналитики тоже пишут, что большая сделка на данный момент невозможна. И если она когда-либо станет возможной, то, вероятно, это произойдет к середине 2030-х годов, когда Китай и США станут двумя сверхдержавами и решат передоговориться о правилах игры в мире, потому что, очевидно, правила игры после Второй мировой войны уже слишком устареют. А пока этого не будет, я боюсь, что в общем плане нет никакого смысла.