Кризис и ответственность интеллектуалов

Читайте статью «Поэзия мышления», опубликованную в журнале «Общая тетрадь» № 4 (87) 2022

Чуть больше ста лет назад, в 1922 году, на так называемом философском пароходе были отправлены за границу за ненадобностью выдающиеся мыслители прежней дореволюционной России. Тем самым был прерван тот диалог между Западом и Россией, который не без труда устанавливался на протяжении более чем столетия. Этот диалог был очень продуктивным, и речь идет не только о философии; речь идет о том, что Достоевский, Тургенев, Гоголь, Тютчев были своими на Западе. Я уже не говорю о том, что к концу XIX века — началу XX века формируется некая плеяда мыслителей — тех, кто был проводниками взаимодействия между Востоком и Западом, между различными культурами. Альбер Камю, Эдмунд Гуссерль, Кафка, Рильке и многие другие говорили о богатстве русской культуры. Все это тогда прервалось.

Во время своего первого визита в Советский Союз Юрген Хабермас рассказал мне о том, что ему долгое время не разрешали приезжать. При этом Хабермас отнюдь не относился к категории тех, кого называли традиционно буржуазными мыслителями. Он был близок к марксизму, но тем более опасной была его нестандартная интерпретация марксистской теории. Только в последние годы советской власти постепенно открывалась окошко для нового продуктивного взаимодействия.

С тех пор прошло три десятилетия. Сейчас постепенно мы начинаем привыкать к слову «кризис». Это экономический кризис, финансовый кризис, это пандемия, это кризис демократии, это кризис наших идей. Боюсь, что мы стоим перед порогом, когда чрезмерное употребление слова «кризис» станет привычным, что у нас возникнет адаптация к кризису и он станет нормальным состоянием. Но кризис очень легко может превратиться в катастрофу. Как быть нам в этой ситуации? Достаточно ли просто описывать то, что происходит вокруг?

Как писал Хосе Ортега-и-Гассет, которого Альбер Камю называл самым выдающимся мыслителем Европы после Ницше, «целая книга может быть написана на тему об ответственности и безответственности философии». Примечательно то, что эта фраза датирована 1942 годом. Казалось бы, как можно вообще говорить о философии, о ее ответственности и безответственности, когда вокруг происходит страшная мировая бойня? Ортега-и-Гассет отнюдь не относился к числу кабинетных мыслителей, которым были чужды глобальные проблемы, так что нужно отдать должное глубине его понимания того, о чем он говорит.

Постаристотелевский подход выдвинул на повестку дня специфику осмысления проблем человека и человеческой реальности и их отличие от фюзиса — природы, которая существует как таковая. Когда мы говорим о природной реальности — космос, планета, океан, грозы — в основе этих явлений лежат многомиллионные процессы эволюции этого пространства. С человеческой реальностью дело обстоит иначе. В английском языке для обозначения реальности существует одно слово — reality, от латинского слова res. В немецком и в русском языке есть иное слово — wirklichkeit, от слова wirken, действовать. В данном случае мы имеем дело не просто с вечной реальностью, которая существует сама по себе, но с той реальностью, которая является результатом человеческих действий. Действительность — это результат наших действий. И когда Ортега-и-Гассет говорит о философии — и он имеет в виду целостность представлений человека о самом себе и о человеческой реальности, которая является способом осмысления человеком самого себя.

Человеческое существо является странным, особенным видом живых существ. В 1978 году английский писатель Артур Кестлер написал книгу, которая по-немецки называется Der Mensch-Irrläufer der Evolution. В переводе это означает примерно «человек есть воплощение ошибки эволюционного процесса». Он пытается показать, что в нас, человеческих существах, в силу эволюции произошел какой-то генетический сбой, срыв. Начиная от простейшей букашки и кончая какими-то высшими животными — никто из них не заморачивает себе голову всякого рода проблемами. Они живут, и для этого у них есть все самое необходимое, обеспеченное природой: шкуры, которые обогревают их в суровую зиму, желудки, которые переваривают пищу, и еще многие запасы прочности. Но человек должен был чем-то заполнить эту лакуну для своего собственного существования. Становление того, что называется знанием, было крайне необходимо для выживания человеческого рода.

Обнаружилось, что это далеко не простая задача. Античный человек жил, пребывая в состоянии растворения в мифе. Мифологическое знание — это даже не знание, это переживание, ощущение человеком мира. Но дальнейшее существование в категориях мифа для греческого общества было невозможно. Этому мифу нужно было противопоставить нечто такое, на что можно было бы полагаться. Сократ, по словам Платона, считал, что для того, чтобы знание было знанием, нужно опираться на нечто конкретное, незыблемое, на что-то такое, что могло бы создать видимость твердой почвы под ногами. Эта почва Сократом и Платоном определяется посредством понятия — это нечто такое, что преодолевает конкретную сиюминутность событий, которые с нами происходит; понятие существует постоянно: например, понятие дерева или понятие красоты. Понятие есть нечто такое, чем можно оперировать и на что можно полагаться.

Сейчас весь мир находится на пороге очень серьезных вызовов, которые близки к катастрофическим событиям. Нам надо подумать о том, в какой степени весь наш способ осмысления самих себя не будет ограничиваться традиционными описаниями всего того, что происходит. Представьте себе, как мы отнесемся к доктору медицины, описывающему симптомы организма, который находится в состоянии заболевания. С каждым годом организму становится все хуже и хуже, а описание становится лишь все более и более адекватным — и все.

Проблема интеллектуальной ответственности касается каждого из нас. И эта проблема, которая не может быть заговорена, заболтана. Это попытка изменения нашего собственного поведения в тот момент, когда жизнь предъявляет нам вызовы. Сейчас, когда это происходит, мы прибегаем для ответа на эти вопросы к привычному набору понятий, средств, теорий, взглядов и концепций. В рамках одной философии существует десяток разновидностей — аналитическая школа, структурализм, постмодернизм, феноменология, герменевтика, философия науки… А есть еще социология, экономика, психология, еще есть подразделения на возрастную психологию, клиническую психологию и многие другие психологии. И вот это обилие всего того, что написано и наговорено, не поддается никакому осмыслению, это не прочитывается, это существует мертвым грузом. И в то же время мы продолжаем умножать количество того, что уже существует.

Кант уже пытался обозначить эту проблематику в контексте радикальности вызовов, с которыми сталкивается человек: «На долю человеческого разума выпала странная судьба, его осаждают вопросы, от которых он не может избавиться. Но он не может на них ответить, потому что они превышают его возможности».

Попытки найти ответы на сложные вопросы предпринимало искусство. Рильке как-то говорил, что когда начинаешь говорить с Сезанном по поводу его творчества, оказывается, что Сезанн абсолютно беспомощный ребенок, который двух слов связать не может. Но в своем творчестве без всяких слов он выражает то, что сказать словами невозможно. В поэтическом творчестве есть слова, но они работают иначе. «Выхожу один я на дорогу // Сквозь туман кремнистый путь блестит…» — Лермонтов, что, рассказывает о том, что он вышел на дорогу один? Это словами не передается!

Кант писал о том, что есть так называемые определяющие понятия, а есть рефлексивные понятия — когда нечто нравится само по себе, без всяких причин. Мы постепенно пытаемся подобрать соответствующие данному конкретному случаю несуществующие слова и их выразить. Часто мы пользуемся обветшалыми словами, которые многократно были использованы — как монеты, которые стираются и больше не представляют какой-то ценности.

Иногда мы сталкиваемся с конкретной реальностью. На демократию в Афганистане было потрачено 20 лет без всякого должного успеха, а намерения были благие и идеи были правильные. Специфика, индивидуальность этой реальности игнорировалась в угоду абстракциям и общим положениям. Речь идет не о том, чтобы сомневаться в этих общих положениях, а о том, что они должны быть адаптированы.

Мы услужливо пользуемся арсеналом привычных понятий для того, чтобы нечто обозначить. Нам надо отказаться от этого. Реальность должна быть такой, которой бы не навязывали чуждые проблемы. Нам надо попытаться подвергнуть себя самому сомнению, попытаться найти в себе мужество — и начинать действовать.