Кант и просвещение: Aufklärung Versus Lumiere

В настоящем докладе я попытаюсь не столько определить отношение Канта к Просвещению, сколько прояснить смысл того, что он называет Просвещением. Казалось бы, ответ на вопрос: «Что такое Просвещение?» дан Кантом в известной работе, где сам этот вопрос вынесен в ее заголовок, и где Кант определяет Просвещение как совершеннолетие человеческого рода. Вот эти знаменитые строки:

«Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться собственным рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке мужества и решимости пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения».

Таким образом, несовершеннолетие определяется Кантом отнюдь не как недостаток рассудка, или как отсутствие того навыка пользоваться рассудком, который именуется способностью суждения. Никто ведь не станет упрекать ребенка в том, что он не может рассуждать как взрослый. Совсем другое дело — несовершеннолетие по собственной вине, когда взрослый человек оказывается застрявшим в детстве инфантильным переростком. В этом случае речь идет уже не об отсутствии способности пользоваться своим рассудком, а о малодушии как недостатке решимости жить собственным умом. Вспомним в этой связи такого персонажа комедии Грибоедова «Горе от ума» как Молчалин, который в одной из сцен говорит Чацкому: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь»; на что Чацкий возражает: «Помилуйте, мы с вами не ребяты! Зачем же мнения чужие только святы?» Однако что же мешает человеку вырасти и войти в совершеннолетие? Кант указывает на двух врагов рода человеческого. Он пишет:

«Леность и трусость — вот причина того, что столь большая часть людей, которых природа давно уже освободила от чужого руководства, все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этой же причине так легко присваивают себе право быть их опекунами.»

Итак, леность и трусость есть главные враги человека, оставляющие его пожизненным недорослем, которым, однако, он остается по собственной вине, поскольку в нем нет мужества и решимости пользоваться собственным разумом. Как здесь не вспомнить горькую реплику Пушкина, обращенную им к русскому обществу: «Мы ленивы и нелюбопытны». Поэтому девизом Просвещения являются для Канта слова Горация Sapere aude! — Решись быть мудрым! — которые Кант переводит на свой родной немецкий язык как Habe Mut, dich deines eigenen Verstandes zu bedienen! — имей мужество пользоваться собственным разумом!

Именно на эти слова уже не Горация, а Канта — имей мужество пользоваться собственным разумом — я хотел бы обратить ваше внимание, поскольку «пользование разумом» представляет собой устойчивый троп, который мы встречаем в «Рассуждениях о методе» Декарта, представляющим собой инструкцию по надлежащему использованию разума. Поскольку, как уверен Декарт, люди наделены разумом в равной степени, то различия между ними объясняются исключительно неправильным употреблением разума, исправить которое и призвано учение о методе.

«Ибо недостаточно — говорит Декарт — просто иметь хороший ум, но главное — это хорошо применять его»

Правильно используемый, очищенный от предрассудков разум становится источником lumen naturale — естественного света. В то же время, поскольку Декарт по языку и лексике остается в значительной мере схоластическим мыслителем, то употребляемый им термин usage de la raison — пользованием разумом, является переводом на французский язык схоластического оборота usus rationis. Говоря об использовании разума, схоластические мыслители также имели в виду необходимость его культивации. Поэтому потребна shola, ибо только будучи вышколен разум может стать просвещенным.

Однако именно здесь полагается принципиальное различие между декартовским usage de la raison как методом, следуя которому сам разум становится источником света, и схоластическим usus rationis, которое также является методом, но в радикально ином, чем у Декарта смысле. Поскольку греческое слово μέθοδος образовано из приставки μετά и существительного ὁδός — дорога, путь, то метод включает в себя метафизическое измерение. Метод, в схоластическом его понимании, есть путь разума, ведущий его к такому пределу, за которым разум утрачивает присущую ему доказательную силу, уступая место вере. В отличие от истин разума, истины веры не доказательны, но экзистенциальны. Такого рода истины относятся не к тому, что я могу знать, а лишь к тому, на что я смею надеяться. Однако именно истины веры насыщают разум тем светом, которого разум, в схоластическом его понимании, сам по себе лишен. В этом смысле антитезой «Рассуждения о методе» Декарта может служить «Путеводитель души к Богу» Бонавентуры, который он начинает такими словами:

«Вначале я взываю к Первоистоку, откуда исходит любое озарение (a quo cunctae illuminationes descendunt), к Отцу светов, от Которого нисходит „всякое даяние доброе и всякий дар совершенный“, то есть к вечному Отцу».

Разум просвещен только в причастии его истинам веры.

Таким образом, просвещение в схоластическом его понимании сводится к тезису: подлинно есть только то, что выходит за границы разума, тогда как просвещение в новоевропейском его понимании можно представить тезисом: то, что не может быть охвачено разумом — не существует. Новоевропейский разум полагает бытие как реальный предикат того, что он способен мыслить ясно и отчетливо. Здесь именно разум является источником света, которым, однако, он смог стать только погасив в себе свет истин веры. Понимание новоевропейским разумом самого себя и своей главной задачи можно быть высказана устами бакалавра из второй части «Фауста» Гёте:

Иду восторга полный. Предо мною
Свет впереди — мрак за моей спиною.

И поскольку прошлое остается во мраке, то разум объявляет беспощадную войну прошлому, в котором он видит источник всего неразумного и непросвещенного. В этой борьбе с неразумием разум становится Конвентом, объединяющим в своих руках законодательную и исполнительную власть, поскольку всему неразумному, не обладающему предикатом бытия, уже вынесен приговор. Разум не только выносит приговор, отказывающий чему-либо в существовании, но и приводит его в исполнение. Таково рациональное оправдание практики террора. Религия неразумна; следовательно, нужно упразднить религию. Монархия неразумна; следовательно, нужно уничтожить монархию, и прежде всего, в лице ее представителей. Крестьянский патриархальный уклад неразумен; следовательно, нужно разрушить этот уклад, выбросить массы крестьян из деревень и переварить их в котле пролетарской жизни, в которой находит свое выражение коллективный разум истории. Прошлое должно исчезнуть, что как можно ярче воссияла заря будущего. В этой связи уместно привести одно место из статьи молодого Карла Маркса «К критике гегелевской философии права», в которой Маркс призывает сменить оружие критики на критику оружием:

«Война немецким порядкам! Непременно война! Эти порядки находятся ниже уровня истории, они ниже всякой критики, но они остаются объектами критики, подобно тому как преступник, находящийся ниже уровня человечности, остается объектом палача».

Вернемся к статье Канта «Что такое Просвещение?», в которой он определяет просвещение как совершеннолетие рода человеческого. Веком Просвещения именуют XVIII век, отмеченный созвездием таких блестящих умов как Вольтер, Дидро, Даламбер, отчасти Руссо. В Германии это сам Кант, Лессинг, Николаи, Мендельсон, Гердер. В России Просвещение представлено именами Новикова и Радищева, причем первый оказался в Петропавловской крепости, а второй был сослан в Усть-Илимский острог. Однако не вводит ли нас в заблуждение сам термин «Просвещение» тем, что под его эгидой объединяются весьма различные философские позиции, вопреки имеющимся между ними принципиальным различиям? И не обстоит ли дело так, что Кант говорит о каком-то другом Просвещении, совсем не о том, о котором заявляли французские просветители, объединившиеся вокруг «Энциклопедии», этого поистине просветительского проекта? И быть может кантовское Aufklärung в действительности является критикой французского siècle des Lumières?

Исследование этого вопроса возможно лишь в том случае, если мы берем понимание Кантом Просвещения как совершеннолетия рода человеческого в контексте главных задач его критической философии. Прежде всего заметим, что в «Критике чистого разума» Кант вводит в структуру классического, новоевропейского разума то, что можно было бы назвать поправочным онтологическим коэффициентом, а именно — «вещь саму по себе», которая есть не что иное как онтологическое различие мышления и бытия. Тем самым бытие выводится из-под власти объективирующего мышления, и уже не быть реальным предикатом. Классическому разуму положен онтологический предел, о чем Кант говорит во Введении к «Критике чистого разума»:

«Я не могу… даже допустить существование Бога, свободы и бессмертия для целей необходимого практического применения разума, если не отниму у спекулятивного разума также его притязаний на трансцендентные знания, так как, добиваясь этих знаний, разум должен пользоваться такими основоположениями, которые будучи в действительности приложимы только к предметам возможного опыта, все же применяются к тому, что не может быть предметом опыта, и в таком случае… превращают это в явления… Поэтому мне пришлось ограничить (aufheben) разум, чтобы освободить место вере…».

Здесь Кант говорит, что вопросы о бытии Бога, свободы и бессмертия не могут быть нами даже допущены, покуда не положены пределы всемогуществу теоретического разума. «Вещь сама по себе» и есть такой предел. Только в этом контексте мы можем понять, какой смысл Кант вкладывал в слово «Просвещение», определяя его как возраст совершеннолетия. Мы очень легко понимаем несовершеннолетие как неспособность пользоваться своим разумом, вследствие чего несовершеннолетний нуждается в воспитании, опекунстве и наставничестве; соответственно, мы понимаем совершеннолетие как вступление в обладание своим разумом, когда мы не нуждаемся уже в руководстве со стороны другого. Взрослый человек является хозяином своего разума и автором своих поступков. Однако нет ли здесь более глубокого смысла, который обнаруживается как только мы задаемся вопросом о той культуре разума, которая отличает взрослого, духовно зрелого человека от застрявшего в своих детских грезах или коллективных представлениях духовного недоросля? Что вообще значит «пользоваться своим разумом»? Расширим этот вопрос, и спросим: что вообще отличает взрослого человека от ребенка, подростка, или инфантильного переростка? Во-первых, взрослый человек понимает, что он находится в окружении изначально данных обстоятельств, которые не им выбраны, и не им созданы. Во-вторых, взрослый человек понимает пределы своих возможностей, как в признании им ограниченности диапазона своей жизни, так и в понимании того, что есть вещи, о которых предпочтительнее молчать, нежели говорить. Существует масса бессмысленных разговоров, и напротив, встречается молчание, наполненное глубоким смыслом. Таким образом, совершеннолетие как вступление в право пользоваться своим разумом включает в себя ясное понимание его границ. Мы отчётливо видим здесь, что Кант рассуждает о другом Просвещении, совсем не о том, о котором рассуждал весь просвещенный восемнадцатый век. Так, для французских просветителей Просвещение есть разум, ставший суверенным. Но для Канта, Просвещение есть разум, осознавший границы своей суверенности. Разум, сознающий свои границы, есть разум вступивший в свое совершеннолетие.

В самом деле, ребенок, в отличие от взрослого человека, не сознает своих границ, наталкиваясь на которые он реагирует капризами, плачем, гневом, сопровождаемым топаньем ножками. Закрепляясь, эта манера действий приводит в дальнейшем к формированию такого образа мира, в центре которого стоит мое суверенное «Я», с которым мир должен сообразовываться, притязания которого он должен удовлетворять, принимая их как нечто само собой разумеющееся. Получается, что мир должен уважать мой суверенитет, не нарушая его границ, очерченных красными линиями; правда, только лишь от меня самого зависит, где эти красные линии будут проведены. Да, где угодно, где захочу! Поэтому, как сказал один известный нам всем политический деятель, границы России нигде не заканчиваются. Это всецело инфантильная установка по отношению к миру, которую выдающийся психоаналитик Карен Хорни охарактеризовала как «привлекательность господства». Там, где такой человек, или группа таких людей, сталкиваются с противодействием мира, не считающего себя обязанным потакать их инфантильным притязаниям на господство, то реакцией на это обычно являются переживания глубочайшего оскорбления, запускающего психологический механизм жажды мести за понесенный ими психологический ущерб. Люди такого психотипа живут в постоянном ощущении того, что их оскорбили, а оскорбляются они всегда, когда чувствуют себя ущемленными в их желании господства. В этом смысле нынешнее российское общество, в значительной своей части, представляет собой массу инфантильных недорослей.

Просветители XVIII века видели источник зла в невежестве. Издание «Энциклопедии» было задумано с целью сделать знания доступными для как можно большего количества людей. Однако энциклопедистам не могла даже прийти в голову та мысль, что появится тип человека, хорошо информированного, и вместе с тем всесторонне невежественного, что наступит время, которое Ортега-и-Гассет определит как «век самодовольных недорослей»; — время специалистов в своих областях, невежественных во всем, что выходит за рамки их специализации, но преисполненных самонадеянной решимости прилагать ограниченный масштаб своих знаний к вопросам, само понимание которых предполагает наличие опыта совсем иного, куда более высокого уровня, несокрушимо убежденных при этом в том, что только наука может дать ответ на все вопросы, стоящие перед человечеством. В этой связи я хотел бы обратиться к идее «центрального порядка», которую развивал великий физик XX века Вернер Гейзенберг. Суть этой идеи в том, что наука есть одна из проекций порядка, центр которого, образуют Единое (Unum), Истина (Verum) и Благо (Bonum), при том, что центр этого порядка, как единый светоч, остается трансцендентным для научного познания. Автономизация науки, полагание ею себя как наивысшего канона истины, приводит к ее сепарации от центрального порядка. Следствием такой сепарации является помраченный мир. Поэтому Гейзенберг пишет:

В помраченном мире, который уже не освещается этим центральным светочем, «Unum, Bonum, Verum», технические успехи… едва ли могут быть чем-либо, кроме отчаянных попыток сделать ад более удобным местом жительства.

Вместе с тем Unum, Verum, Bonum относятся к онтологическому уровню, принадлежность которому Кант обозначает при помощи оборота Ding an sich. Средневековые мыслители определяли Единое, Истину и Добро как трансценденталии, или как нечто, что выходит за границы категориальной структуры языка. Платон именовал это идеями, подчеркивая, что мы видим все сущее в свете идей. Идея — это вид, но не в значении логического предиката, а в том изначальном смысле, что именно идея позволяет нам вообще что-либо видеть. Видеть — значит быть в идее. Мы способны видеть проявления добра в нашем мире, отличая доброе от злого, но только потому, что мы изначально пребываем в идее добра. Но, хотя мы можем до известной степени ориентироваться в своей жизни, отличая добрые поступки от поступков гнусных, но знать, что такое добро, мы не можем. Претензия на знание добра есть дьявольское искушение, при помощи которого Мефистофель и соблазняет ученика. Мы не знаем, что есть добро, но способны видеть доброе в свете идеи добра; мы не знаем, что есть истина, но способны отделять истину от лжи, поскольку пребываем в свете идеи истины. Претендовать на знание добра или истины — значит вводить идеи в категориальные матрицы нашего языка, вследствие чего идея мутирует в понятие. Низведенное до понятия, благо способно стать целью, для достижения которой теоретический разум предлагает прагматику различных средств. Этими благими намерениями и вымощена дорога в ад, ибо идея, ставшая понятием, уже не излучает никакого света. И если видеть — значит быть в идее, то отсутствие идеи есть греческий Аид— подземное царство мертвых, куда ни проникает света, тьма кромешная. Поэтому Гейзенберг говорит о помрачённом мире, в котором все достижения науки и техники представляют собой попытки сделать ад более или менее приемлемым местом нашего пребывания.