Традиционная журналистика катастрофически не справляется со своей миссией по защите демократии, считает Питер Померанцев, старший научный сотрудник Института SNF Agora при Университете Джонса Хопкинса. На фоне глобального падения доверия к медиа авторитарные лидеры успешно превращают информацию в оружие, раскалывая общество и уничтожая саму веру в истину. Почему разоблачение фейков часто лишь укрепляет их поддержку, а правда проигрывает эмоциональной лжи? Как журналистика может перестать быть просто наблюдателем гибели демократии и стать реальным инструментом ее спасения? Пересказываем главное из текста Питера Померанцева.
Tristram Paul Hillier; Variation on the Form of an Anchor
Как в век нарастающего авторитаризма журналисты могут выполнить миссию «четвертой власти»? Как мы можем противостоять дезинформации, призывать власть имущих к ответу и отстаивать правду и справедливость, когда мы теряем аудиторию, которой служим? Чтобы ответить на эти вопросы, нам необходимо вернуться к фундаментальным представлениям о функции журналистики в обществе и адаптировать наш подход к требованиям текущего момента.
Прежде всего, мы должны признать, что привычные методы борьбы (такие как фактчекинг или публичные дискуссии) часто неэффективны: сталкиваясь с предубеждениями аудитории, они лишь вызывают отторжение.
Чтобы вернуть доверие, нам необходимо переосмыслить свою роль и сменить стратегию. Вместо сухого разоблачения лжи нужно создавать качественный массовый контент — документальные фильмы, подкасты, социально ориентированные развлекательные программы, — который будет эмоционально конкурировать с пропагандой и подрывать ее притягательность. Это сложная задача на фоне кризиса индустрии, но от нашей способности адаптироваться зависит выживание свободных обществ.
Авторитарные лидеры и нелиберальные популисты пытаются разделить общества с помощью грубых бинарных оппозиций, часто по линиям культурных войн: патриоты против глобалистов; консерваторы с традиционными ценностями против «воук»-либералов. Журналисты должны избегать усиления этих категорий. Им не следует полагать, что так называемая «другая сторона» — это однородный блок; именно этого и хотят пропагандисты. Вместо этого журналистам следует искать трещины в коалиции и вовлекать свою аудиторию в более широкий разговор.
Рассылка Школы гражданского просвещения
Пример Венгрии доказывает, что даже мощная машина пропаганды уязвима. С момента возвращения к власти в 2010 году Виктор Орбан позиционировал себя как защитника традиционных венгров-католиков от якобы гнусных заговоров ЕС и еврейского финансиста Джорджа Сороса с целью уничтожить веру и семейные ценности. Это облегчило Орбану захват независимых медиа, подрыв судебной системы, разработку законов для лишения финансирования гражданского общества, ограничение академических свобод и нормализацию коррупции.
Однако наши фокус-группы и опросы в Венгрии в 2020 году показали, что фундамент режима Орбана был хрупким: в конспирологические теории верило только 22% людей, а реальными проблемами, волнующими людей, были бедность и коррупция, а вовсе не навязанная властью борьба за идентичность.
Мы выявили 9% электората, которые придерживались правых взглядов, но разочаровались в Орбане и были обеспокоены его авторитарными наклонностями и коррупцией; впрочем, левую оппозицию они не принимали еще больше. Пропаганда успешно играла на их чувстве национальной неполноценности и ощущении себя «европейцами второго сорта». Режим держался до тех пор, пока не появился альтернативный лидер из консервативной среды, который сумел перехватить повестку.
Новая оппозиция сфокусировалась на реальных фактах коррупции и преступлений во власти, используя для этого соцсети и другие цифровые медиаплатформы. Ей удалось доказать, что можно бороться с режимом и при этом повышать статус страны на мировой арене. В результате разделительные линии, проложенные риторикой Орбана, смешались. Озабоченность экономикой и демократией соединилась с напористым патриотизмом.
Урок для медиа заключается в том, что мы можем взаимодействовать с самой разной аудиторией, если преодолеем навязанную пропагандистами бинарность культурных войн. Выбор тем, которые действительно важны для людей, — это первый шаг. Второй — копнуть глубже, к скрытым тревогам и травмам, которые эксплуатирует авторитарная пропаганда.
***
Десятилетиями российское государство продвигало в Украине просоветскую пропаганду через все подряд — от фильмов до мемов: оно рассказывало истории о том, как правительство независимой Украины оскорбляет память об СССР и порочит подвиг советского народа во Второй мировой войне. Российская пропаганда также продвигала нарратив о том, что независимая Украина — наследница пронацистских партизан.
Конечной целью было помочь отделить тех, кто ностальгирует по СССР — особенно на юге и востоке страны, — от остальной Украины, подготавливая почву для будущего вторжения. Украинские историки пытались бороться с этим через фактчекинг, но сухие факты проигрывали глубоко эмоциональным историям о семейной памяти и «великом прошлом», на которых играла Москва. В результате раскол между якобы прозападным и просоветским регионами сохранялся.
Однако наши исследования показали, что ностальгия по Союзу на Востоке не была монолитной: люди гордились наукой и «социалкой», но стыдились бесправия и дефицита. Более того, жители крупных городов на востоке и западе страны разделяли схожие ценности — предприимчивость, открытость и стремление к свободе. Подавляющее большинство украинцев, вне зависимости от региона, хотело демократического, европейского будущего.
На фокус-группах выяснилось, что людей по всей стране сильнее всего объединяют общие, редко обсуждаемые травмы: искалеченные судьбы после Афганской войны, трагедия Чернобыля, выживание в 90-е после распада СССР. Российская пропаганда умело эксплуатировала эту боль и растерянность, предлагая взамен иллюзию величия и эмоциональное утешение. Этот пласт накопившихся обид и растерянности эксплуатировался российской пропагандой, которая стремилась вернуть людям чувство статуса и величия, игнорируя при этом те унижения, причиной которых был сам Кремль. Сила этой пропаганды заключалась не в исторических истинах (или, скорее, лжи), которые она продвигала, а в том эмоциональном облегчении, которое она давала. Попытки бороться с такой ложью бьют мимо цели. Вместо этого журналистам необходимо работать с глубинными эмоциональными проблемами.
Чтобы применить это на практике, в 2019—2020 годах мы с украинскими коллегами создали серию документальных фильмов: об антисоветских забастовках шахтеров на востоке Украины, о судьбах ветеранов Афганской войны, о чернобыльцах, брошенных советским режимом на произвол судьбы. Мы сознательно отказались от навязывания выводов закадровым голосом, позволив героям самим рассказывать свои истории. Это помогло выстроить доверие: люди получили возможность выразить и проработать свою боль, что выбивало почву из-под ног пропагандистов, привыкших манипулировать этими эмоциями.
Тестирование контента подтвердило успех подхода: истории об общей стойкости и пережитых травмах одинаково высоко оценили зрители и на Востоке, и на Западе Украины. Это доказывает, что журналистика способна объединять разделенное общество, если обращается к скрытым тревогам и воспоминаниям людей, вместо того чтобы оставлять это поле боя за правду на откуп манипуляторам. Таким образом, вместо того, чтобы просто разоблачать дезинформацию, журналисты должны сосредоточиться на эмоциональных идентичностях, лежащих в основе авторитарных систем убеждений.
***
В рамках другого исследования мы обнаружили, что поддержка россиянами полномасштабного вторжения в Украину сильно коррелирует с идеей коллективной идентичности, в которой Россия воспринимается одновременно как превосходящая другие страны и как жертва глобальных заговоров (65% россиян разделяли это убеждение). Такой «коллективный нарциссизм», как его называют в академической литературе, может приводить к тому, что любая атака или критика в адрес России ощущается как нападение на самих россиян.
Российские независимые медиа предоставляли доказательства военных преступлений, совершенных армией в Украине, но это мало повлияло на массовую поддержку войны. Однако исследователи из украинской компании OpenMinds Institute выяснили, что темой, наиболее эффективно снижающей поддержку власти в России, были не количество погибших или коррупция элиты, а рост уровня преступности. Кремль освобождал жестоких преступников для службы в армии, и по возвращении с фронта они, как сообщалось, совершали изнасилования и убийства в российских городах. Почему эти новости оказались более действенными? Сторонники войны хотели, чтобы Путин восстановил величие России, а рост преступности означал, что война несет нестабильность в тыл. Неудивительно, что Кремль подверг цензуре статистику преступности.
Если вы редактор в медиа или создатель новостного контента и хотите дать отпор пропаганде, вам придется делать трудный выбор. Истории, которые подорвут силу пропаганды, не всегда могут казаться самыми важными с моральной точки зрения или самыми актуальными. Вы можете оставаться верными журналистскому процессу исследования и повествования, но выбирать те темы, которые с большей вероятностью расшатают авторитарные нарративы.
***
При этом способ подачи информации важен не меньше, чем ее содержание. В 2018 году мы совместно с итальянской газетой Corriere della Sera искали верный подход к освещению взрывоопасной темы миграции. На фоне криков правых партий о «вторжении» и общественной паники медиа оказались перед дилеммой: игнорировать тему было нельзя, но стандартное освещение лишь разжигало токсичность, даже несмотря на то, что реальный поток мигрантов в то время снижался.
В течение девяти месяцев мы тестировали реакцию аудитории Facebook на разные форматы контента. Результаты оказались неожиданными. Мнения и авторские колонки, как и предполагалось, вызывали сильную поляризацию. Однако выяснилось, что сухие факты и инфографика тоже не работают: противники миграции просто отвергали данные, ставя под сомнение честность журналистов. Фактчекинг оказался бессилен перед предубеждениями.
Даже классический журналистский прием — «человеческие истории» о судьбах отдельных мигрантов — дал обратный эффект. Вместо сочувствия они провоцировали шквал негатива и отторжения. Читатели чувствовали, что ими пытаются эмоционально манипулировать, давя на жалость частными случаями, которые не меняют сути проблемы. Более того, такие истории лишь усиливали пугающее ощущение неуправляемого людского потока.
Материалами, которые породили наиболее цивилизованную дискуссию и высокий уровень доверия, стали публикации, которые мы назвали «статьи с контекстом». Они предоставляли справочную информацию о том, почему вообще возник миграционный кризис, анализировали войны на Ближнем Востоке и голод в странах Африки к югу от Сахары, а также рассматривали возможные меры по решению проблемы от ее истоков. Этот опыт показал: предоставляя контекст, объясняя первопричины и изучая возможные решения, журналисты могут снять паническое напряжение вокруг спорных тем и помочь людям увидеть более широкую картину.
***
Конечная цель авторитарной пропаганды — не просто обмануть, а посеять сомнения и пассивность, заставив людей делегировать свою волю «сильному лидеру». Теории заговора процветают там, где граждане чувствуют себя бессильными. Наше исследование в Украине показало: люди верили нарративам о «западном управлении», признавая, что они, вероятно, созданы Россией и потенциально ложны; но эти нарративы все равно казались им «правильными», потому что отражали их личный и исторический опыт.
В то же время те, кто отвергал конспирологию, отличались одним ключевым качеством: ощущением собственной субъектности и контроля над своей жизнью (как сказал один из участников, «я человек, который сделал себя сам, и я контролирую свою собственную жизнь»). Это приводит к важному выводу: простого разоблачения лжи недостаточно, нужен сдвиг в сознании людей от чувства жертвы и беспомощности к ощущению собственной силы и возможностей. Журналисты должны стать чем-то большим, чем просто распространителями информации; через свой сторителлинг и взаимодействие с аудиторией они могут способствовать развитию гражданской субъектности.
Для этого необходимы новые вовлекающие форматы. Примером служит платформа Hearken, где аудитория помогает редакциям выбирать темы. Превращая медиа из лектора в социальную службу, ориентированную на запросы общества, мы укрепляем доверие. Однако это требует смены критериев успеха: вместо погони за трафиком нужно разрабатывать метрики, оценивающие, насколько контент способствует доверию и развитию конструктивного диалога.
Примеры из США доказывают, что под слоем агрессивной поляризации люди готовы к диалогу. Например, 49% республиканцев заявили, что выступают против критической расовой теории, но только 24% не согласились с этой идеей, когда она была описана без использования политизированной терминологии. Проблема часто кроется не в идеологии людей, а в токсичном дискурсе. Задача медиа — распутывать этот узел, рассказывая о проблемах без использования языка вражды.
Трансформация медиа — масштабная и неотложная задача, требующая усилий не только журналистов, но и IT-специалистов, и независимых авторов. Мы должны переосмыслить свою роль: перестать просто вести хронику гибели демократии и начать активно действовать как ее защитники.
