31 октября вышла книга Ивана Крастева и Стивена Холмса The Light That Failed: A Reckoning. The Guardian опубликовала отрывок из этой книги. Текст начинается историей Джона Феффера, тогда 26-летнего американца, который в 1990 году провел несколько месяцев в странах восточной Европы, пытаясь зафиксировать историческую трансформацию, происходившую в реальном времени, и заглянуть в будущее посткоммунистических стран. Не будучи исследователем, Феффер вместо того, чтобы анализировать теории, собрал большое количество интервью. Разговаривая с самыми разными людьми, он обнаружил сбивающее с толку противоречие — все опрашиваемые были одновременно полны и оптимизма, и дурных предчувствий. Многие предвкушали, что их уровень жизни повысится до стандартов Вены и Лондона в ближайшие пять, самое долгое десять лет. Но эти надежды шли рука об руку с тревогой. Как точно подметил венгерский социолог Элемер Ханкисс: “Люди внезапно осознали, что в этот момент решается, кто будет допущен до власти, а кто нет, кто окажется за бортом, а кто в эпицентре жизни, кто будет богат, а кто беден, кто будет основывать новые династии, а чьим детям придется страдать.”
Через 25 лет после публикации книги Феффер решил вернуться и снова поговорить со своими собеседниками. В этот раз Восточная Европа выглядела богаче, но нарастающее недовольство чувствовалось гораздо острее. Капиталистическое будущее наступило, но плюсы и минусы оказались распределены очень неровно. Феффер пишет, что если после Второй Мировой войны для Восточной Европы коммунизм стал “богом, который обманул”, то для живущих сегодня таким обманувшим богом становится либерализм.
Стремление бывших коммунистических стран подражать Западу после 1989 года получило много разных названий – американизация, европеизация, демократизация, либерализация, расширение, интеграция, гармонизация, глобализация и т.д. Но в каждом из названий подразумевалась модернизация через имитацию и интеграция через ассимиляцию. После падения коммунизма, если верить сегодняшним европейским популистам, либеральная демократия стала новой непреложной ортодоксией. Главная жалоба популистов состоит в том, что имитировать ценности, поведение, институты и практики стало императивом и обязанностью.
Salvator Rosa, The Death of Empedocles, 1665-70
По мнению Крастева и Холмса, нет единого фактора, который объяснял бы одновременное возникновение во второй половине XXI века авторитарных анти-либеральных режимов в разных странах, не связанных между собой даже географически. Но решающую роль сыграло недовольство священным статусом либеральной демократии и политикой имитации в целом. Антизападные настроения сегодня в большей степени объясняются отсутствием альтернативы, чем непреодолимой тягой к авторитарному прошлому или исторически заложенным неприятием либерализма. Самоуверенные утверждения будто “другого пути не существует” породили волну популистской ксенофобии и реакционного нативизма в Центральной и Восточной Европе. Волну, которая, прокатившись по Европе, отправилась дальше в мир.
Рассылка Школы гражданского просвещения
В первые годы после революций 1989-го либерализм ассоциировался с представлением об индивидуальных возможностях и свободе перемещения, возможностью свободно выражать несогласие, доступом к правосудию и подотчетностью правительств. К 2010 году центрально- и восточноевропейские версии либерализма были уже отмечены двумя десятилетиями роста социального неравенства, повсеместной коррупцией и сомнительным с этической точки зрения перераспределением публичной собственности среди узкого круга людей. Экономический кризис 2008 года породил глубокое недоверие к бизнес элитам и “рулеточному” капитализму, обрушившему мировую финансовую систему.
С 2008 года репутация либерализма не восстановилась. Финансовый кризис, запущенный с легкой руки небольшой группы экономистов с западным образованием, сильно ухудшил положение дел в попытке имитировать капитализм “по американскому типу”. Вера в то, что политика и экономика Запада – модель для всего человечества, была связана с верой в то, что западные элиты понимают, что делают. Внезапно стало очевидно, что это не так. Поэтому кризис 2008 года оказался не только и не столько экономическим, сколько идеологическим.
Вспышка антилиберальных настроений в регионе была отчасти спровоцирована убеждением, что после 1989 года либеральная политическая и экономическая модель стала безальтернативной. В пику этому родилось желание доказать, что альтернатива существует. Пример – немецкая крайне правая популистская партия Alternative für Deutschland (“Альтернатива для Германии”). Уже в самом названии партии заложен ответ Ангеле Меркель на ее экспромт о том, что кредитно-денежная политика Германии была “alternativlos” (“безальтернативной”). Описывая предложение правительства как единственно возможный курс, Меркель спровоцировала интенсивный и непримиримый поиск альтернативы. По тому же принципу сработала реакция на предполагаемую нормальность пост-национализма в бывших коммунистических странах – популистские демагоги умело вызвали к жизни и демонизировали “внутренних врагов”, чтобы мобилизовать общественную поддержку и усилить антилиберальные, антиглобалистские, антимигрантские и антиевропейские настроения.
Джордж Оруэлл писал “Все революции обречены на неудачу, однако это не одна и та же неудача”. Как провалилась революция 1989-го года, если учесть, что главной целью она ставила перед собой достижение “нормальности как на Западе”? До какой степени либеральная революция 1989-го года в ответе за нелиберальную контрреволюцию, развернувшуюся два десятилетия спустя?
“Бархатные революции”, которые прошли по всей Центральной и Восточной Европе в 1980 году в большинстве своем не были запятнаны человеческим страданием, обычно сопровождающим политические потрясения. Никогда раньше политические режимы не бывали смещены настолько мирно и бескровно. Левые воспевали бархатные революции как манифестацию власти людей. Правые восхваляли триумф свободного рынка, пришедшего на смену централизованно управляемой экономике, и свободных правительств, сменивших тоталитарных диктаторов.
Ненасильственная природа революций 1989 года была не единственной отличительной чертой. В то время выдающуюся роль в общественных процессах играли публичные интеллектуалы, такие как Вацлав Гавел в Чехословакии и Адам Михник в Польше. Поэтому события 1989 часто вспоминают как революции интеллектуалов. Но надо понимать, что еще одной гарантией “бархатности” тех революций стала враждебность по отношению к утопиям и политическим экспериментам. Не пытаясь создать что-то категорически новое, ведущие фигуры этих революций свергли одну систему, чтобы попытаться скопировать другую.
Выдающийся немецкий философ Юрген Хабермас искренне приветствовал “отсутствие идей или инноваций, направленных в будущее” после 1989 года, потому что для него эти революции были “ректифицирующие” или “догоняющие”. Их основной целью была попытка достичь обществами Центральной и Восточной Европы того, что у западных европейцев уже было.
Сами центральные и восточные европейцы тоже не мечтали о достижении какого-то нового совершенного мира. Они страстно стремились к “нормальной жизни” в “нормальной стране”. В конце 1970-х немецкий поэт Ханс Магнус Энзенсбергер приехал в Венгрию встретиться с самыми известными критиками режима, и все как один говорили: “Мы не диссиденты. Мы представляем нормальных людей”. Пост-коммунистический слоган Михника был: “Liberty, Fraternity, Normality” (“Свобода, Братство, Нормальность”). После десятилетий притворного ожидания светлого будущего диссиденты хотели жить в настоящем и наслаждаться радостями повседневной жизни.
Эйфория от разрушения коммунистических систем в Центральной и Восточной Европе создала эффект предвосхищения будто и другие изменения вот-вот наступят. Кто-то верил, что для преображения общества в новое, более свободное, процветающее и “западное” достаточно будет убрать коммунистов с официальных постов. Когда стало понятно, что вестернизация не произойдет быстро и магическим образом, появилась новая альтернатива – уезжать на Запад самим.
В диссидентских кругах таких стран, как Польша, эмиграция на Запад считалась бегством и предательством, но после 1989 года эта позиция потеряла смысл. Революция, которая определила своими принципами вестернизацию, не могла выдвинуть веских аргументов против эмиграции на Запад. Зачем было молодому поляку или венгру ждать, когда его страна станет такой же как Германия, если он мог начать работать и растить детей в Германии уже завтра? Демократический транзит обернулся массовым исходом на Запад, поэтому выбор свелся к “уезжать в индивидуальном порядке сразу” или “перебираться коллективно со временем”.
Крастев и Холмс пишут, что революции часто становятся причиной массового переселения. Так после французской революции 1789 года и революции большевиков 1917 года страну покидали проигравшие. Но после 1989 года страну покидали победители.
Трудно себе представить, что после победы большевиков Троцкий уехал бы на учебу в Оксфорд. Но это именно то, что сделали будущий премьер-министр Венгрии Виктор Орбан и многие другие. У революционеров 1989 года была очень сильная мотивация уезжать на Запад, чтобы вблизи посмотреть, как работает то самое “нормальное общество”, которое они хотели построить в собственной стране.
Массовый исход после окончания холодной войны молодых людей, “голосовавших ногами”, имел глубокие экономические, политические и психологические последствия. Когда из страны уезжает врач, он увозит с собой все ресурсы, которые государство в него вложило, лишая страну своего таланта и своих амбиций. Деньги, которые он или она возможно будут отправлять своей семье, не могут даже близко компенсировать потерю личного участия в жизни страны.
Исход молодых и образованных серьезно, если не сказать фатально, повлиял на шансы либеральных партий победить на выборах. Эмиграция и отток населения подводят нас к миграционному кризису, который поразил Европу в 2015-2016 гг. Канцлер Германии Ангела Меркель приняла решение открыть двери сотням тысяч сирийских беженцев. Через 10 дней Вышеградская группа – Чешская республика, Венгрия, Польша и Словакия – объявили, что система квот распределения беженцев по Европе является “недопустимой”. Центральная и Восточная Европа не приняли гуманистическую риторику Меркель. В ответ центрально-европейские популисты выдвинули свою декларацию независимости – не только от Брюсселя, но и (что еще более драматично) от западного либерализма и его этоса открытости к миру. Алармистски настроенные популисты Центральной Европы интерпретировали миграционный кризис как окончательное свидетельство того, что либерализм ослабил способность наций на защиту себя во враждебном мире.
Масштабы эмиграции из Центральной и Восточной Европы, развернувшейся после 1989 года, пробуждение страхов национального исчезновения, все это помогает объяснить глубоко враждебную реакцию на кризис 2015-2016 годов, несмотря на то, что реальных беженцев на территории этого региона было как раз очень мало. Мы можем предположить, что антииммиграционная политика в регионе в отсутствии самих мигрантов является тем, что некоторые психологи называют “вытеснением” – защитным механизмом, в результате которого человек подсознательно блокирует саму мысль о наиболее опасной угрозе, замещая ее другой – менее серьезной, с которой гипотетически можно справиться. Истерия по поводу того, что несуществующие мигранты вот-вот переполнят страну, представляет собой замещение иллюзорной проблемой (миграция) реальной (демографический коллапс и депопуляция), имя которой не хочется называть.
Страх перед Другими и боязнь перемен, раздутая утопическим проектом подгонки общества под западную модель, сыграли свою роль в усилении популизма в Центральной и Восточной Европе. Травма оттока населения объясняет то, что кажется непостижимым – сильное чувство утраты даже в тех странах, которые очень выиграли от посткоммунистических политических и экономических перемен. Интересен и тот факт, что регионы, в которых отток населения достиг максимальных отметок, более всего склонны голосовать за крайне правые партии.
Восточноевропейские правительства, преследуемые страхом демографического коллапса, находятся в поиске причин, по которым их недовольные жители, особенно молодежь, должны передумать уезжать в Западную Европу. Иногда в словах Орбана звучит желание закрыть страну и наложить вето как на иммиграцию, так и на эмиграцию. Но поскольку у него нет реальной возможности воплотить это в жизнь, ему остается только упрашивать молодых венгров не уезжать. Как убедить молодежь, что на западе им не найти места лучше того, что уготовано им на родине? Особенно в ситуации, когда политика того же Орбана разрушает шансы на достойную и творческую жизнь внутри страны?
Вся эта дискуссия ведет нас к идее современного либерализма. В отличие от многих современных теоретиков, гнев популистов направлен в меньшей степени на мультикультурализм, и в большей – на индивидуализм и космополитизм. Это важно с политической точки зрения, потому что если это предположение верно, тогда бессмысленно бороться с популизмом, отрекаясь от мультикультурализма в пользу индивидуализма и космополитизма.
Для нелиберальных демократий Центральной и Восточной Европы наибольшей угрозой для выживания белого христианского европейского большинства является невозможность западных обществ защитить себя. Невозможность, связанная с тем, что, как утверждают популисты, воцарившиеся индивидуализм и космополитизм не дают людям увидеть надвигающуюся угрозу.
Нелиберальные демократии обещают вывести граждан из заблуждения. Если либеральный консенсус 1990-го базировался вокруг индивидуальных юридических и конституционных прав, антилиберальный консенсус сегодняшнего дня основывается на том, что права белого христианского большинства находятся под угрозой. И чтобы защитить это поставленное под угрозу осажденное большинство от доминирования вероломного союза Брюсселя и Африки, европейцы должны заместить чужеродные индивидуализм и универсализм, навязанные им либералами, настоящей политикой идентичности и собственным исконным групповым партикуляризмом. Руководствуясь этой логикой, Орбан и лидер польской партии ПиС, Ярослав Качинский, пытаются разжечь ксенофобию и национализм в своих гражданах.
Окончательная цель, к которой устремлена эта реваншистская политика популизма Центральной и Восточной Европы не столько в том, чтобы отбросить идею имитации западных институтов, сколько в попытке вывернуть ее наизнанку. Орбан и Качинский неустанно повторяют, что именно они и есть настоящие европейцы, и если Западу удастся спастись, то тогда уже ему придется имитировать Восток. Как сказал Орбан в своей речи в 2017 году: “Двадцать семь лет назад здесь в Центральной Европе мы верили, что Европа была нашим будущим. Сегодня мы чувствуем, что мы и есть то самое будущее Европы”.
В блестящем, как всегда, анализе Крастев и Холмс выводят важную мысль, носившуюся в воздухе последнее десятилетие – человеческая неудовлетворенность, обида, непонятость и ряд других разрушительных эмоций при умелом управлении складываются в разрушительную силу, которая, усиливая сама себя, движется вперед, сметая все на своем пути. “Антилиберальные, антиглобалистские, антимигрантские и антиевропейские настроения” – это запрос обиженного горожанина на то, чтобы быть услышанным, и страх этого же горожанина быть вытесненным. Но важно здесь то, что речь идет о горожанине, а не о гражданине. Гражданское сознание в его абсолютном понимании имеет способность к различию и проникновению в суть вещей. Свобода не может быть разменяна на безопасность. Географические и физические границы не могут становиться пределом солидарности и взаимопомощи. Человек другой этнической принадлежности всегда будет обладать тем же набором неотъемлемых прав, что и я. При таком сознании ценность общего пространства, будь то Европа, или – в пределе – мир, не ставится под сомнение. Мы не знаем, скольким поколениям нужно расти вместе, усиливая и наращивая гражданские ценности и практики, но хорошая новость в том, что мы верим в способность человека превозмочь эмоциональное, и мы знаем, что гражданское общество (в том числе и глобальное гражданское общество) – не вымышленное пространство, но цель пути.
