Глеб Павловский: «В России нет ни государства, ни общества, это такой полигон»

«Мы не собираемся рисковать ради того, чтобы сохранить мир»

Я много говорил и писал о том, что российская система очень своеобразна, она совершенно не похожа на советскую, хотя охотно использует любые обломки, в том числе и советские. Ее особенность в том, что она склонна к эскалациям, как говорил еще Борис Николаевич Ельцин, «загогулинам», под которыми он понимал резкий, отвлекающий внимание зигзаг. Что такое 1991 год, как не загогулина? Это была во многом искусственная, но важная эскалация, которая заложила основу системы. Теперь эта система ищет способ выжить в любой ситуации, и ради этого она может пойти на любую перемену идеологии, политики, ориентации, установок. Путин, конечно, нащупал это свойство и оно стало его второй натурой.

В 1990-е годы в России сложилась определенная массовая сделка верхов с низами. Человек вошел в длительный, очень прочный, но неформальный союз с властью. «Ты выживешь, — говорит тебе власть, — Но это единственное, что мы тебе обещаем». Причем вы не можете сослаться на этот договор и сказать: а мы так не договаривались. Нет, вы никак не договаривались. Власть может играть с вами, может понижать ваш жизненный уровень до определенной красной черты. И несколько раз она подходила к этой красной черте. 

[Если говорить о войне, то] когда мы за последние 30 лет не воевали? Я как-то подсчитывал, и получилось, что мы не воевали всего четыре или пять лет. Мы все пацифисты в каком-то смысле, но ленивые пацифисты. Мы не собираемся рисковать ради того, чтобы сохранить мир. Я думаю что 98% в стране за мир, но они совершенно не считают, что это накладывает на них какие-то обязательства, что они должны создавать какие-то антивоенные движения, антивоенные группы а тем более рисковать за это. 

Когда я был еще сравнительно молодой, в Западной Европе в 1970-е годы было сильное антивоенное движение. Несмотря на то, что тогда было прямого риска войны сегодня-завтра, люди ложились под поезда с оружием. Ничего подобного вы здесь не найдете: мы не хотим войны, но если она начнется, мы рассчитываем лежать на диване и смотреть картины. 

«Теперь мы живем в непредсказуемом мире, здесь нет никаких правил»

Образ мира, к которому мы привыкли в предыдущие 30 лет существования России, окончательно рухнул. Возникает вопрос: как заставить с собой разговаривать, как коммуницировать на высоком уровне? Отсчитайте год назад: президент США Байден и не собирался разговаривать с Россией, тем более с Путиным. А сегодня уже Москва крутит носом: по этим вопросам она хочет разговаривать, а по этим нет. Почему она возникла? Из-за угрозы войной. Мы живем теперь в токсичном мире. Я вспоминаю ялтинский мир — он был значительно более предсказуемым, хотя, вообще-то говоря, мы жили в городах, которые уже нанесены на карту первой волны бомбардировок. Теперь мы живем в непредсказуемом мире, здесь нет никаких правил, они остались еще разве что в торговле и в финансовых делах, но их можно обойти. 

Мы оказались внутри очень странной реальности. Страна вдруг обнаружила, что ее границы по ее же вине в значительной степени не признаются, что она не может гарантировать спокойное будущее даже внутри себя самой. Мы не производим впечатление предсказуемой нации, потому что мы до сих пор не создали собственно нацию с помощью демократической государственности или даже хотя бы нормальной авторитарной государственности. В России нет ни государства, ни общества в точном смысле слова, это такой полигон. 

Нам нужен транзит, который закончится возникновением регулярного государства. И это не проблема какой-то группы людей, которые лучше остальных групп. Это понимание пришло еще в диссидентстве: вы не можете создать прекрасную Россию, исключая какие-то группы. Исключение — это сталинская технология. Исключение может быть внешним, репрессивным, а может быть внедренным вам в голову желанием исключать, отвержением общего государства, общества или нации. 

«Населенец — это тот, от кого ждут только функционирования в коридоре лояльности властям»

Власть 30 лет вела войну на сдерживание населения. Власти чаще всего используют понятие «население»: наше население, население региона, население страны, население города. Населенец — это тот, от кого ждут только функционирования в коридоре лояльности властям и это совсем не гражданское определение. Сейчас мы имеем дело с капитулировавшим населением: граждан здесь нет, за редчайшим исключением идеалистического меньшинства. 

В Советском Союзе люди еще до некоторой степени оставались гражданами. Могу сказать определенно, что никто из диссидентов не стал бы помещать иноагентскую плашку. Люди пятидесятых, шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов вообще отвергали критерий: «а что они еще с нами сделают?» Это рабский критерий. Если ты не хочешь быть рабом, ты отклоняешь этот критерий: «мне плевать, что они будут делать, я отношусь к этому технически, как к общению с животным». 

Статус гражданина предполагает завоевание, и гражданин бережет этот статус, завоеванный им самим или его предками. Гражданское общество придется — если удастся — возобновлять, создавать заново. Но это не проблема сегодняшнего дня.

«Если Россия попытается противопоставить себя миру, она приведет себя к самоуничтожению»

Михаил Гефтер считал, что мы в опасной ситуации и опасность исходит от нас. Потому что Россия за триста лет не смогла стать национальным государством. Франция тоже была империей, в ней была куча революций, но она стала национальным государством. Это домашнее задание должно быть решено. Если оно не будет решено, то страна находящаяся между трех океанов не сможет спрятаться, не сможет ориентироваться на Польшу и не сможет ничего построить. Что она будет делать в таком случае? Она постарается приспособить мир к себе — то, что она уже попыталась сделать в 1917 году, а потом еще раз после Второй мировой войны. 

Чтобы этого не произошло, Россия должна стать, как он говорил, страной стран — состоять не из убогих регионов, а из полноценных, полнокровных, самостоятельно ведущих себя стран. Регионы в нынешнем виде — это сталинская нарезка, до этого в таком виде их не существовало. Гефтер считал, что единое общество всей Руси можно создать, если конституционно укрепить земли, сделать так, чтобы внутри этих земель возникали свои гражданские общества. Идея федеративного договора, по которому население земель мыслилось как суверенное общество, формирующее власть, возникла в начале 1990-х годов — тогда так и говорили: «народ такого-то региона». Но в итоге она была погребена демократами-централистами, выродилась в такой, я бы сказал, союз господ. 

Если Россия попытается противопоставить себя миру, она действительно приведет себя к самоуничтожению, потому что тогда мир будет настроен против России, она станет токсичной для мира, опасно близкой к идее нового холокоста. Я не раз излагал эту мысль, но она мне так неприятна, что я стараюсь о ней даже не думать. Поэтому задача не в том, чтобы стать покладистым и не в том, чтоб тебя похвалил американский президент. Необходимо построить государство Россия, а потом уже подумаем, что дальше. 

«Необходимо героическое усилие для того, чтобы вернуть России Просвещение»

Со времен перестройки возникло какое-то травматическое желание порвать с историей, избавиться от опыта прошлого. И в итоге мы избавились от опыта прошлого — богатого, страшного, чудовищного, — но работы с ним проделано не было. Оно могло и должно было лечь в основании нового демократического интеллекта, нового демократического просвещения России. Но вместо этого прошлое заклеймили как сплошной сталинизм, возникло отвратительное понятие homo soveticus, как будто тот, кто его использует, сам какой-то ангел, спустившийся с небес. И с тех пор идет понижающий тренд и экспертного мышления, и политического мышления. С другой стороны, возникает профессорское мышление, которое оказывается совершенно бесполезным в политической жизни. 

Необходимо какое-то героическое усилие для того, чтобы вернуть России Просвещение с большой буквы и продолжить это движение. Это очень трудная задача, о ней болезненно говорить даже в среде интеллигенции, потому что все сразу начинают обижаться. Но это серьезная проблема и здесь откладывать нельзя: политические изменения должны быть основательными и поэтому могут быть медленными, но интеллектуально мы должны двигаться быстрее.