«Замаскировать реальность помогал политический жаргон и эвфемизмы»
Страшной зимой 1932-1933 годов бригады партийного актива — из Москвы, Киева, Харькова и просто соседних сел — ходили по украинским деревням в поисках продовольствия. Они копали огороды, ломали стены и протыкали дымоходы длинными прутьями: вдруг там спрятано зерно? За дымом из труб следили отдельно: это могло означать, что семья спрятала муку и печет хлеб. Они увели домашний скот и птиц, конфисковали рассаду томатов. После их ухода украинские крестьяне были вынуждены питаться крысами, лягушками и вареной травой, грызть кору деревьев и кожу. Многие прибегали к каннибализму, чтобы остаться в живых. Около 4 миллионов человек тогда умерло от голода.
Никто из партактива не чувствовал своей вины: советская пропаганда втолковала им, что якобы богатые крестьяне — это враги, «кулаки», помещики, саботажники, которые мешают советскому пролетариату вести страну к обещанной ее лидерами утопии. Кулаков нужно уничтожить, раздавить, как каких-то паразитов или насекомых. У них нужно отобрать еду и отдать ее рабочим в городах: они заслужили ее куда больше.
О том, каково это быть частью одной из этих бригад, спустя годы писал советский перебежчик украинец Виктор Кравченко: «Чтобы избавить себя от душевных мук, ты скрываешь от себя неприятные истины, полузакрыв свои глаза — и свой разум». По его словам, замаскировать реальность помогал также политический жаргон и эвфемизмы. «Крестьянский фронт», «кулацкий террор», «крестьянский социализм», «классовое сопротивление» — все это упрощало расчеловечивание людей, у которых они воровали еду.
Литературовед и диссидент Лев Копелев, в молодости служивший в такой бригаде (а потом оказавшийся в ГУЛАГе), тоже обнаружил, что клише и идеологический язык помогали ему скрывать то, что он делает, даже от самого себя: «Я убедил себя, объяснил себе, что я не должен поддаваться расслабляющему чувству жалости. Мы воплощали историческую необходимость, мы исполняли свой революционный долг. Мы добывали хлеб для социалистического отечества. Для пятилетки. Не нужно сочувствовать крестьянам. Они не заслужили права на существование. Их богатства скоро станут всеобщим достоянием».
Но на самом деле кулаки не были зажиточными; они голодали. Не была богатой и сельская местность; она представляла собой пустошь. Много лет спустя Кравченко писал в своих воспоминаниях: «Большое количество инструментов и механизмов, о которых когда-то заботились, как о драгоценностях, теперь просто валялись под открытым небом, грязные, ржавые, не поддающиеся ремонту. По двору бродили исхудавшие коровы и лошади, покрытые коркой навоза. Куры, гуси и утки стаями копались в необмолоченном зерне». Реальности, которую он увидел собственными глазами, удалось впечататься в его память. Но в то время, когда он сам был участником этих событий, он смог убедить себя в обратном.
Другой советский писатель, Василий Гроссман, дает такие слова герою своего романа «Все течет»: «И я вспоминаю теперь раскулачивание, и по-другому вижу все — расколдовалась, людей увидела. Почему я такая заледенелая была? Ведь как люди мучились, что с ними делали! А говорили: это не люди, это кулачье. А я вспоминаю, вспоминаю и думаю — кто слово такое придумал — кулачье, неужели Ленин? Какую муку приняли! Чтобы их убить, надо было объявить — кулаки не люди. Вот так же, как немцы говорили: жиды не люди. Так и Ленин, и Сталин: кулаки не люди. Неправда это! Люди! Люди они! Вот что я понимать стала. Все люди!»
«Власти больше не предлагают своим гражданам утопию, они просто хотят, чтобы те были циничными и пассивными»
Со времени тех событий прошло девять десятилетий. Советского Союза больше нет. Работы Копелева, Кравченко и Гроссмана давно доступны всем желающим русскоязычным читателям.
В конце 1980-х, в период гласности, их книги и другие рассказы о сталинском режиме и лагерях ГУЛАГа были бестселлерами в России. Тогда казалось, что простое предание этих историй огласке сделает невозможным их повторение. Но хотя те же книги теоретически все еще доступны, мало кто их покупает. «Мемориал», крупнейшая историческая общественная организация в России, была вынуждена закрыться. Музеи и памятники жертвам сталинизма остаются скромными и малоизвестными. Способность российского государства скрывать реальность от своих граждан и расчеловечивать своих врагов стала мощнее, чем когда-либо.
Сегодня для дезинформации общества требуется меньше насилия: в путинской России не было массовых арестов в сталинских масштабах. Вероятно, в этом и нет необходимости, потому что российское государственное телевидение, основной источник информации для большинства россиян, более зрелищное и яркое, чем программы по хриплым радиоприемникам сталинской эпохи. Да и социальные сети привлекают гораздо больше внимания, чем плохо напечатанные газеты той эпохи. Профессиональные тролли и лидеры мнений могут формировать повестку в онлайн-пространстве таким образом, чтобы это было выгодно Кремлю — гораздо меньшими усилиями, чем это требовалось в прошлом.
Нынешние российские власти снизили планку: они больше не предлагают своим гражданам утопию, а просто хотят, чтобы те были циничными и пассивными; верит ли кто-то тому, что им говорит государство, не имеет значения.
Советские лидеры тоже лгали, но они пытались сделать так, чтобы их ложь казалась реальной. Когда кто-то обвинял их во лжи, они злились и приводили фальшивые «доказательства» или контраргументы. В путинской России политики и телеведущие играют в другую игру, которую мы в Америке знаем по политическим кампаниям Дональда Трампа: врут постоянно, нагло, очевидно, но если обвинить их во лжи, они не удосуживаются привести контраргументы.
Когда малайзийский Боинг был сбит над Украиной в 2014 году, российские власти отреагировали не опровержением, а множеством правдоподобных и неправдоподобных версий: то виновата украинская армия, то ЦРУ, то это был гнусный заговор и 298 погибших поместили в самолет, чтобы инсценировать авиакатастрофу и дискредитировать Россию. Нескончаемый поток лжи вызывает не возмущение, а апатию. Если существует так много версий, как вообще можно узнать, что из этого правда? Что, если ничто из этого не является правдой?
Для всех, кто сейчас мог случайно увидеть фотографии Мариуполя, были даны пояснения. 23 марта российское телевидение показало фильм с кадрами из разрушенного города. Только вот в его бомбежке они обвинили украинцев. Одна телеведущая с грустью описала эту сцену как «ужасающую картину»: «отступая, националисты стараются не оставить камня на камне». Во взрыве Мариупольского театра, где укрывались сотни семей с детьми, Минобороны России обвинило батальон «Азов». Но зачем сверхпатриотично настроенным украинским силам намеренно убивать украинских детей? Это не было объяснено. Но ведь ничего и никогда не объяснялось. А если ничего нельзя знать наверняка, то и винить никого нельзя. Может быть, украинские «националисты» разрушили Мариуполь. Может быть нет. Никаких ясных выводов сделать нельзя, а значит, и к ответственности привлекать некого.
«Всем геноцидам предшествовали ненавистнические высказывания»
Вместо того, чтобы продвигать коммунистический рай, современная российская пропаганда сосредоточилась на поиске врагов. Россиянам очень мало говорят о том, что происходит в их родных городах. И у них нет нужды, как когда-то приходилось советским гражданам, противостоять разрыву между реальностью и вымыслом. Вместо этого им постоянно рассказывают о местах, которых они, скорее всего, никогда не видели: Америке, Франции и Великобритании, Швеции и Польше — местах, наполненных вырождением, лицемерием и «русофобией». Граждане США, которые не слишком часто вспоминают о России, были бы ошеломлены, узнав, сколько времени российское государственное телевидение уделяет американскому народу, американской политике и даже культурным войнам в Америке.
Украина в этой драме гнева и страха, которая ежедневно разворачивается в российских вечерних новостях, уже давно играет особую роль. В российской пропаганде Украина — фальшивая страна, «юго-запад» России, неотъемлемая часть российской «истории, культуры и духовного пространства». Более того, по его мнению, это фальшивое государство силами вырождающихся, умирающих западных держав превратилось во враждебную «анти-Россию».
Но, по правде говоря, Путин вторгся в Украину, чтобы самому превратить ее в колонию с марионеточным режимом, потому что он не может себе представить, чтобы она была чем-то другим. Говоря языком Путина и языком большинства российских телекомментаторов, украинцы не могут сделать выбор сами. Они не могут избрать себе правительство. Они даже не люди — они «нацисты». Так что, как и кулаков когда-то, их можно без всякого сожаления ликвидировать.
Связь между языком геноцида и самим геноцидом не является автоматической или даже предсказуемой. Люди могут оскорблять, обижать и унижать друг друга, не пытаясь убить друг друга. Но несмотря на то, что не каждое использование геноцидных высказываний приводит к геноциду, всем геноцидам предшествовали ненавистнические высказывания. Серые аппаратчики, оперативники ФСБ и хорошо причесанные телеведущие федеральных каналов годами готовили своих соотечественников к тому, чтобы не испытывали к Украине никакого сочувствия.
И им это удалось. Пока многочисленные военные преступления совершались на глазах у всего мира, российское государство успешно скрывало эту трагедию от собственного народа. Как и в прошлом, использование эвфемизмов помогло. Это не вторжение, это «специальная военная операция»; это не массовое убийство украинцев, это «защита» жителей восточных территорий; это не геноцид, это защита от «геноцида, учиненного киевским режимом». В начале апреля на сайте государственного агентства РИА Новости была опубликована статья, в которой утверждалось, что «денацификация» Украины потребует «ликвидации» украинского руководства и даже стирания самого названия Украины, поскольку быть украинцем — то же самое, что быть нацистом.
Записи телефонных разговоров между российскими военными и их семьями полны презрения к украинцам. «Я расстрелял машину», — говорит один солдат женщине, возможно, своей жене или сестре, во время одного из звонков. «Стреляйте в ублюдков, — отвечает она, — пока они не пристрелили вас. К черту их. К черту наркоманов и нацистов». Они ничего рассказывают о кражах телевизоров, распитии коньяка и расстрелах людей в лесах. Они не проявляют никакой заботы о жертвах, даже о тех, которые понесла их же сторона.
Все это — равнодушие к насилию, аморальное безразличие к массовым убийствам — знакомо каждому, кто знает советскую историю (или историю Германии, если уж на то пошло). Но российские граждане и российские солдаты либо не знают этой истории, либо не интересуются ею. Президент Зеленский сказал мне в апреле, что, как «алкоголики, [которые] не признают, что они алкоголики», эти россияне «боятся признать вину». Не было расплаты после Голодомора, ГУЛАГа или Большого террора 1937-1938 годов; не было момента, когда виновные выражали формальное, институциональное раскаяние. И то, что сейчас происходит — следствие этого. За исключением кравченко и копелевых, представляющих либеральное меньшинство, большинство россиян приняли данные им государством объяснения о прошлом и продолжили жить дальше. «Они не люди, они кулачье», — говорили они себе тогда. «Они не люди, они украинские нацисты», — говорят они себе сегодня.
