«Будущее открыто не только в негативном, но и в позитивном смысле»

Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю, что наши опыт и позиция гораздо сильнее, чем мы думаем, ограничены нашим собственным жизненным путем и эпохой, в которой мы жили. Поэтому я постараюсь немного рассказать о немецком опыте, а вы уже сами решите, есть ли в этом что-то, что может быть полезным или поучительным для вас.

Название форума «В поисках утраченного универсализма» описывает почти личный немецкий опыт. Причина в том, что, на мой взгляд, события 1989 года — падение «железного занавеса» и объединение Германии — стали для всех нас дверью в триумф универсализма. До тех пор, пока он снова не был утрачен. Этот путь и уроки, которые мы из него извлекли, во многом идут параллельно с моей собственной биографией как человека, родившегося в 1960-х. И когда я об этом размышляю, то понимаю, что 1989 год, когда я только что окончил университет, стал поворотным моментом в моей жизни. Он изменил мою страну, он изменил всю Европу. Но я не предвидел его наступления.

Когда сегодня я вспоминаю тот период, я думаю, что именно из-за того, что те перемены произошли столь мощно и внезапно, мы попали в ловушку ожиданий. Нам казалось, что после 1989 года буквально всё и все должны будут так или иначе двигаться в сторону нашего опыта и нашей модели. Мы считали, что, как объединенная Германия, мы достигли своей цели — парламентской демократии и социальной рыночной экономики — и теперь все остальные должны меняться и адаптироваться к нам.

Так мы, можно сказать, стали державой статус-кво. Мы превратились в нацию, которая считала, что у нас все идеально, и только другим нужно нас догонять. Мы больше не пытались преодолеть свое страшное прошлое. Внезапно мы стали будущим. Страной в авангарде Европейского союза, а возможно, и всего мира: с подъемом торговли, с расширением глобализации, с полной интеграцией Китая в ВТО и с тем, что нам казалось нарастающей нерелевантностью военной силы.

Я вспоминаю себя, молодого дипломата в Министерстве иностранных дел Германии; мы даже не задумывались, когда писали докладные записки с фразой «необратимый процесс европейской интеграции». Сегодня, читая это, я задаю себе вопрос: это было нормативное утверждение или аналитическое наблюдение? Тогда для нас это не имело значения. Мы верили, что все, что не должно случиться — не случится. Таково было наше ощущение начала 1990-х, потому что это казалось историческим итогом: крах коммунизма, распад Советского блока и объединение Германии. Мы верили, что справедливость, открытые общества и либеральные ценности будут определять внутренний строй государств, и что сила как основа международной политики будет постепенно вытесняться международным правом и системой, основанной на правилах.

Когда я думаю о тех днях, мне всегда вспоминается учреждение Международного уголовного суда в 1998 году, в создание которого Германия вложила много дипломатических и интеллектуальных усилий и ресурсов. Возможно, это было отражением пика тех надежд; своего рода продолжение Нюрнбергского процесса. Тогда казалось, что международное право станет регулятором поведения государств и правительств в будущем.

Нам понадобилось много времени, чтобы понять, что, хотя исторические уроки Германии долгое время казались синхронизированными с мировыми событиями, на самом деле полной гармонии не было. Какая бы ни была точка отсчета для ваших сомнений — 11 сентября 2001 года с его новыми вызовами международного терроризма; финансовый кризис 2008 года, когда весь мир думал, что Запад знает, что делает, пока все чуть не рухнуло; Арабская весна 2011 года, которую мы в Германии и Европе воспринимали через призму 1989-го и потому с трудом понимали, как она могла перерасти в кровавый тупик, как произошло в Сирии. Или возвращение Путина в Кремль; или приход к власти Си Цзиньпина в 2012 году; или аннексия Крыма и война на Донбассе в 2014 году, что стало поворотным моментом для многих немцев в восприятии России; или Brexit и победа Дональда Трампа в 2016 году. Мы слишком поздно осознали, что это не продолжение старого тренда, что победа либеральной демократии, которую мы хотели видеть повсеместно, теперь оспаривается изнутри.

В общем, я думаю, что немцы — и я в том числе — имели склонность к чрезмерной универсализации нашего весьма специфического исторического опыта. Мы влюбились в мысль, что наша исключительность, наш уникальный исторический путь должен стать универсальной нормой. В результате нам сейчас трудно смириться с тем, что мир больше не соответствует нашим ожиданиям. Но, конечно, это стало гораздо более широким явлением — с возвращением крупной войны на европейский континент после нападения России на Украину в феврале 2022 года.

В более широком смысле, будущее вновь оказалось куда более открытым и непредсказуемым, чем нам хотелось бы. Мы привыкли жить в более удобном мире, где знали, что произойдет дальше, и где политика сводилась к тому, что я называю «управлением неизбежным» — то есть тем, что должно было случиться в любом случае, и оставалось только дождаться.

Со временем мы поняли, что все развивается совсем не так, как мы ожидали. Мы осознали это, но адаптировались к переменам слишком медленно. Многие годы мы пренебрегали необходимыми инвестициями в нашу собственную силу — военную мощь, устойчивость общества, защиту критической инфраструктуры, снижение рисков и зависимости. Сегодня именно эти темы доминируют в общественном и политическом дискурсе в Германии.

Я рассказываю эту историю наших заблуждений не для того, чтобы попрощаться с универсальными идеями и ценностями. Для меня опыт последних примерно пятнадцати лет — и политический, и личный — это скорее призыв к большей скромности и большему любопытству.

Больше скромности — потому что, как люди и как участники общества и политики, мы должны осознавать пределы своих возможностей. В конечном счете каждая страна и каждый народ сам ищет свой путь к модернизации, демократии и более открытому обществу. Мы не можем исправить все извне. Пределы либерального интервенционизма — это, я думаю, одна из причин политического поворота в США и разочарования в этой идее.

Больше любопытства — для меня это призыв быть осторожнее с масштабными обобщениями. Мой опыт, полученный в результате путешествий по миру и работы в разных функциях и ролях, убедил меня: каждая страна и каждая культура уникальны, и каждая демократия тоже.

Совсем невинный, но запомнившийся мне пример — поездка вместе с президентом Германии, в которой я участвовал как советник по внешней политике, в Латинскую Америку. Я никогда раньше не бывал ни в Колумбии, ни в Эквадоре. И сначала кажется, что эти две страны — соседи, значит, наверняка очень похожи. Но когда начинаешь вникать глубже, видишь, насколько разные у них демократии. Колумбия — большая страна, Богота — крупный город; имеет тесные связи с США, во многом американизированная культура, бурная политическая жизнь. А потом попадаешь в Эквадор — страну гораздо меньше, с меньшим населением, но, главное, с 30-процентным коренным населением, что кардинально меняет партийную систему, дискурс, темы, которые обсуждаются. И возвращаясь домой, ты понимаешь: никогда больше нельзя воспринимать их как нечто единое. Их нужно различать, уважать эти различия и пытаться извлечь из этого уроки. И признание этого, по моему мнению, — вовсе не проявление культурного релятивизма. Это скорее осознание того, что именно в различиях мы лучше узнаем самих себя.

Как я уже говорил, сегодня во многих странах Запада, и уж точно в моей собственной, ощущается глубокое разочарование, чувство трансформации и неопределенности, которых мы не испытывали уже давно. Я всегда стараюсь предостерегать коллег от попадания в ловушку очередной линейной проекции. Долгое время мы думали, что поняли направление истории — и оно приведет нас в лучшее будущее по прямой траектории. Но теперь, когда оказывается, что это не так, мы склонны переоценивать разочарования последних лет и поспешно объявлять авторитаризм победителем. Я считаю, это было бы большой ошибкой. Мир не работает так.

Мы в Германии, например, были уверены, что Владимир Путин не станет разрушать единственную работающую бизнес-модель России — экспорт углеводородов в Европу. Но именно это он и сделал. Подвело наше политическое воображение. Мы спроецировали на него собственную логику, свой экономический рационализм, и не поняли, что он уже мыслит другими категориями — исторического величия, мифологии.

Но и наоборот, российский президент совершил свои ошибки. Он стал жертвой собственной пропаганды, считая, что Украина — это просто марионетка, карточный домик, который рухнет от первого же толчка; что у нее нет собственной субъектности, а Запад, который, по его мнению, находился в упадке и погряз в потреблении, не окажет серьезного сопротивления — максимум недельный протест, после чего все вернутся к привычному шопингу. Он недооценил волю украинцев самим определять свою судьбу. И он недооценил устойчивость нормативных основ Запада, которые считал лишь позерством. Иными словами, он спроецировал на нас собственный циничный взгляд на мир — и это ошибка, за которую сейчас платят все, но прежде всего украинский народ. А Россия в данный момент расплачивается собственным будущим.

Так куда же двигаться дальше? У меня есть три мысли.

Первая мысль — не стоит недооценивать устойчивую силу стремлений. Универсальные ценности как нормативный ориентир все еще сохраняются. И, я надеюсь, сохранятся. Люди и дальше будут бороться за достоинство, порядочность, надежду, справедливость и свободу личности.

Вторая мысль — нам следует продолжать защищать разум. Он несовершенен, но это лучшая надежда на улучшение человеческого бытия на Земле. Это подтверждается многими объективными достижениями в мире. Хотя я понимаю, что разум сегодня подвергается вызовам со стороны усложняющегося мира, изменений в общественном дискурсе, иногда внешнего вмешательства, но, пожалуй, сильнее всего — со стороны технологий и стремительного роста искусственного интеллекта.

В период моего становления на меня произвела большое впечатление фраза [американского политика] Даниэла Патрика Мойнихэна: «Вы имеете право на собственное мнение, но не на собственные факты». Тридцать лет назад это звучало очевидно. Сегодня — это уже гораздо менее определенное утверждение. И я считаю, было бы ошибкой игнорировать или принижать те нарастающие сомнения, которые возникают даже в наших собственных демократиях относительно будущего политических систем в наше время. Это касается не только США или Франции — сомнения есть и в Италии, и в Великобритании, и в Германии. Популизм — распространяющееся явление. Он отражает широко распространенное беспокойство избирателей, на которое трудно найти простой ответ.

И наконец, третья мысль — это сохраняющаяся сила оптимизма. Если я оглядываюсь назад на последние 35 лет, это и есть главный урок 1989 года: надежда возможна даже в самых неблагоприятных условиях, а то, что казалось немыслимым, может действительно произойти. Будущее открыто не только в негативном, но и в позитивном смысле. И отдельные личности могут изменить ход истории, как показывает немецкий опыт. Многие из нас сегодня ищут правильный баланс между самокритикой, которую я считаю силой, и сомнением в себе, которое, наоборот, представляет собой парализующую слабость.

В Германии восемь недель назад сформировалось новое правительство. И оно сделало безопасность и оборону главным приоритетом. Это прямая реакция на российскую угрозу мирному порядку на европейском континенте, а также ответ на неопределенность будущего трансатлантического альянса. В каком-то смысле, совокупность кризисов последних лет привела к переоценке приоритетов. В обществах вновь пробудилось нормативное ядро: кто мы есть, кем хотим быть, на чем действительно стоит сосредоточиться и что было лишь отвлечением в прежние годы. Все это сопровождается спорами в каждом отдельном обществе. И эти споры различны: в Литве или Польше, которые ближе к конфликту и географически, и эмоционально — одни; в Италии, которая находится дальше — другие.

Я считаю, что использование этой новой энергии в качестве нового импульса европейской интеграции — это главный политический вызов наших дней. И это касается как расширения ЕС — прежде всего в отношении Украины, Молдовы и стран Западных Балкан, — так и углубления самой интеграции. И именно это новое немецкое правительство определило как главный приоритет своей внешней политики. Второй приоритет — это повышение конкурентоспособности европейской экономики, потому что мы осознаем: это одна из основ европейской субъектности в мире, все больше определяемом конкуренцией (и, возможно, конфронтацией) между США и Китаем. Это наш лучший ответ на попытки других стран навязать миру деление на так называемые сферы влияния.

Справится ли Европа с вызовами в эпоху стремительных технологических перемен? Точно сказать нельзя, но я верю, что это вполне возможно — благодаря силе наших университетов, качеству образования, любознательности людей и той свободе, которую мы даем размышлениям, открытиям и творчеству.

Мы не должны ожидать, что лучшее будущее наступит неизбежно, из чего слишком долго исходили у нас в Германии. Но в то же время мы не имеем права отказываться от самой возможности такого будущего — включая освобождение тех, кто сегодня страдает под гнетом авторитарных режимов.

Один из моих любимых источников для такого оптимизма — великий русский писатель Василий Гроссман и его выдающееся произведение «Жизнь и судьба», написанное, между прочим, в куда более мрачные времена, чем наши. В завершение я приведу его слова: «Природное стремление человека к свободе неистребимо, его можно подавить, но его нельзя уничтожить. Тоталитаризм не может отказаться от насилия. Отказавшись от насилия, тоталитаризм гибнет. Вечное, непрекращающееся, прямое или замаскированное, сверхнасилие есть основа тоталитаризма. Человек добровольно не откажется от свободы. В этом выводе свет нашего времени, свет будущего».