30 лет Школе. Юрий Карякин: Не будем обольщаться внешним крахом коммунизма

Вот капитальный факт: ни одна партия не совершила столько и таких преступлений, как коммунистическая. Никогда не было совершено столько и таких преступлений без покаяния. Наконец, никогда не было столько и таких преступлений, которые прошли бы столь безнаказанно.

Фашизм получил по заслугам, но почему коммунизму все равно все сошло с рук? Суд, который сейчас происходит в Москве (Имеется в виду суд над организаторами «августовского путча», членами ГКЧП: они провели в тюрьме с 1991 по 1994 год, пока не были амнистированы постановлением Госдумы. — Прим. ред.), по-моему, лицемерный, политиканский… Представьте себе, что нацисты судят нацистов. Это какой-то абсурд! Но в самой беспокоянности коммунизма и в его безнаказанности нам явлен какой-то очень серьезный знак. По-видимому, здесь таится коренное отличие коммунизма от фашизма. Какое, надо еще думать. Коммунизм сумел затронуть в людях такую струнку, которая до сих пор не может умолкнуть. «Социальный расизм», я бы так определил коммунизм… Там, в гитлеровском фашизме, была затронута струнка национальная. И она была сразу противопоставлена всем остальным людям и, естественно, вызвала у них соответствующую реакцию. Здесь затронута какая-то другая струна, которая продолжает в нас звучать. По-видимому, такая банальная вещь, как верность слову и расхождение между словом и делом… Расхождение между словом и делом коммунизма — это ловушка, в которой мы до сих пор сидим и верим ему на слово, несмотря ни на что. По-видимому, это струнка жажды социальной справедливости.

Коммунизм произвел четыре расстрела. Первый расстрел — расстрел частной собственности, а тем самым заинтересованности в труде. Расстрел демократии, а тем самым всякой законности. Расстрел третий, можно сказать, традиций культуры. «Философский корабль» 22-го года — это страшный символ и физическая ощутимость разрыва с культурой. Были бы живы Сократ, Коперник, Пушкин, Достоевский, они были бы на этом корабле. Они, в сущности, и были на этом корабле… Расстрел четвертый — расстрел религии, совести.

Я поменял бы порядок этих четырех пунктов, поставив четвертый на первое место. Все теории земного рая в истории человечества — это какое-то беспрерывное соревнование, кто больше принесет жертв идеалу. Это соревнование в беспрерывном понижении цены человеческой жизни. И здесь, надо сказать, коммунизм вышел на первое место. Как можно ожидать от коммунистов покаяния, когда изначальная цель и была в ликвидации духовно-нравственной жизни как таковой? Когда изначальной целью, исходным пунктом и было убийство совести? А теперь от убитой совести мы будем ожидать возрождения? Это просто глупо. И апелляции к коммунистам покаяться — глупы интеллектуально…

Как угодно можно относиться к Марксу. Когда-то одно из моих первых прозрений состояло вот в чем. Я сравнил библиографические указатели у Маркса и Энгельса и у Ленина. И нашел, что у Маркса в пятьдесят раз больше ссылок на мировую литературу, чем у Ленина…

Закономерность понижения даже собственного низкого уровня есть закономерность коммунизма. Может быть, самое страшное состоит в том, о чем вчера говорил наш председатель и некоторые другие выступающие, что коммунизму удалось всех или почти всех вовлечь в свое преступление. Вдумаемся, до чего мы дожили! Когда началась и шла афганская война, народ-то промолчал. Матери тихо получали цинковые гробы, в которых часто лежали даже не трупы их детей, а другие. Смирились с воровскими, тайными похоронами своих детей! Я не знаю большего и закономерного итога. Никто, кроме Сахарова и еще десятка людей, не выступил против… Матери не выступили, отцы не выступили, братья, сестры! Поэтому, если не побояться смотреть правде в глаза, мы можем поздравить коммунизм со своеобразной победой и не питать особых иллюзий на покаяние.

Достоевский всю жизнь мечтал написать роман под названием «Житие великого грешника». Ему казалось, что если он создаст образ предельного грешника и приведет его к исповеди и покаянию, то эта искра зажжет сердца всех. И вспыхнет священный огонь, в котором мы все преобразимся. Его великие грешники — Свидригайлов, Ставрогин. Один пускает пулю в лоб, второй намыливает веревку и вешается. В нашей литературе говорится, что это художественная неудача Достоевского. Хорошая оговорка. А по-моему, здесь величайшее открытие, казалось бы, очень простое: когда переходится какая-то черта, то обратного хода нет.

Достоевский открыл невозможность, если хотите, покаяния в XX веке.

…Все вы помните, конечно, разговор Ивана Карамазова с Смердяковым, когда Смердяков говорит Ивану: «По вашему слову все сделано, вы главный убивец и есть! А я только слуга, Личарда ваш верный». Иван Карамазов, только подумавший об убийстве, оказывается главным убивцем и сходит с ума. Это классика понимания романа.

Это гениальный, но поверхностный слой романа. Поглядите на него с другой точки зрения, с точки зрения Алеши. Для чего Зосима посылает Алешу в мир? И вы обожжетесь, когда вспомните: «Поспешай, поспешай, поспешай и, быть может, спасешь еще братьев своих!». Алеша был послан спасти братьев своих, и не спас. И это скрытый, перечитайте, лейтмотив всего романа. И, если угодно, это роман о вине Алеши. Он главный виновник того, что произошло. Достоевский одновременно открыл невозможность покаяния тех грешников, о которых я говорил. И открыл бесконечные возможности совести. Ведь весь парадокс в том, что Смердяков не кается, Иван от чувства вины сходит с ума, а (я смею судить об этом по черновикам к роману) каяться будет Алеша. Очень грубо будет сказать, что нам здесь дана художественная модель покаяния и искупления. Потому что Достоевский очень точно определяет, различает такие три понятия, как признание, оно почти всегда вынужденное в преступлении, раскаяние и, наконец, искупление.

Я думаю, и у меня практическое предложение к устроителям нашего семинара, особенно, может быть, к Юрию Петровичу [Сенокосову], что некому, кроме как нам, издать, если хотите, библиотеку покаяния, библиотеку исповедей. Я далек от мысли, что люди прочитают нашу библиотеку и покаются. Но тем не менее это может быть маленьким шажком в нашем самопознании и хоть капельку поможет в нашем деле… 

Ведь, в сущности говоря, что такое «Бесы» Достоевского? Это внутренняя исповедь самого Достоевского. Никогда он не смог бы написать этого романа, если бы не испытал искушение бесовщиной, когда он, его же словами говоря, воспринял все учение Белинского. Это давление коммунизма, революции изнутри.

Но не забудем — Бердяев, Булгаков, Струве, Франк — …немыслимы без духовно-нравственного одоления двух вещей: и коммунизма, и догматической религиозности, догматического православия. Одно без другого невозможно. Когда я смотрю писания бывших коммунистов (наверное, я и сам сюда отношусь), я не могу отделаться от мысли, что это отказ чисто поверхностный, на уровне общественно-политических лозунгов, а не на уровне духовно-нравственного разрыва. На меня не обидится Саша Ципко, потому что я ему об этом говорил. В прошлом году в «Новом мире» была его статья «Разрыв с марксизмом», а рядышком была статья Франка. Я прочитал и сопоставил эти две статьи с ужасом, потому что увидел и свой грех. Уровни разрыва несопоставимы пока. Может быть, самое пронзительные строчки в «Архипелаге ГУЛАГ» — это строчки о своей личной вине даже в тюрьме, даже Солженицына, который еще верил Ленину, если вы помните. И там же он говорит, что его чудо спасло от того, что он не стал служить в КГБ. И он находит в себе мужество признаться в этом и поблагодарить Бога. Я хочу сказать, что если такие люди, от Достоевского до Солженицына и Сахарова, оказались тоже на какое-то мгновение зараженными этим СПИДом, то не будем тешить себя иллюзией, что коммунизм одолен. Мы находимся еще в самом-самом начале его духовно-нравственного одоления. И не будем обольщаться внешним его крахом. По-видимому, не так обстоит дело, что был период греха, а теперь период покаяния. В каждой точке нашего духовного бытия все это присутствует до последнего мгновения нашей жизни: и грех, и порок.

… Одно из духовных преступлений коммунизма, предопределивших его беспокоянность, состоит в том, что он отменил понятия греха и порока. Он их заменил, на всякий случай, понятиями ошибок и недостатков.