30 лет Школе. Алексей Салмин: Советская полития как моральный феномен

Что такое советская полития, почему я выбрал этот не вполне обычный термин? Я сделал это специально, чтобы избежать слишком известных коннотаций. Этот термин в известном смысле псевдоним того явления, которое нам надо еще определить. Определить после исследования. Что это было такое? Когда оно возникло? И каков круг явлений, включенных в него? 

Советская полития, как я ее понимаю, и шире и уже СССР. В антенатальном состоянии она сводилась к субкультуре, главным элементом которой была, конечно, большевистская партия. В момент максимальной экспансии она охватила гигантскую территорию от Гаваны до Ханоя. Но это ее определение в пространстве и времени.

Как определенный тип культуры советская полития (я специально сейчас говорю достаточно парадоксально) родилась в недрах христианской цивилизации, в оппозиции к церкви задолго до 1917 года. Как технико-политическая система она получила возможность кристаллизоваться в мировом взрыве 1914–1917 годов как явление мирового порядка. Как явление, которое тем не менее, видимо, неслучайно все же осуществилось в первую очередь в России.

Сегодня приводили пример из истории российской политической полиции. Этот пример мне очень близок, потому что я глубоко убежден, что очень многие институты, которые мы привычно связываем с большевистским периодом, либо возникли целиком, либо в значительной своей части — в период предреволюционный. Это относится и к полиции, и к армии в период после милютинских реформ, и к многим другим институтам. Если мы внимательно проанализируем их структуру, их дух, если можно так выразиться, то с удивлением и некоторым ужасом обнаружим, что в 1917–1919 годах надо было не столько надстраивать их, сколько убрать лишнее. То, что явно мешало развитию этих институтов, что было несовместимо с их развитием. Надо было убрать сакральную монархию или то, что от нее оставалось. Надо было убрать церковь. Надо было дискредитировать или уничтожить социальные авторитеты. Надо было уничтожить интеллигенцию.

Так как же нам подойти к анализу этого феномена? Здесь очень важно найти тот кончик нити, за который можно потянуть. А это непростое дело. Я не верю в познавательную оправданность этой задачи, если это только познавательная задача. Советская полития — это тот самый фабульный слон, о котором так много сегодня говорили. И я во всяком случае не отношусь к тем людям, которые считают, что если я потяну за кончик хвоста этого слона, то сегодня скажу всю истину о советской политии. Я, к сожалению, не верю и в то, что из опыта советской политии можно извлечь непосредственные моральные уроки. Как, к чему их можно применить, собственно говоря? Польза-то от них какая? Может быть, это моя личная особенность, но в возможность возрождения тоталитаризма у нас, как политии, я не верю в ближайшем будущем. А на других уровнях, на уровне семьи, на уровне группы, тоталитаризм может продолжать существовать сколь угодно долго. И никакое понимание здесь ничего ровным счетом не изменит. Да и сама задача, сама проблема опыта противостояния злу тоже вызывает у меня вопросы. Я вспоминаю один житийный текст. Речь в нем идет о некоем святом, который, узнав, что где-то на дороге засел бес, не стал его прогонять, а стал бросать в прохожих камни.

И тем не менее я думаю, что анализировать эту политию мы можем сейчас не потому, что извлечем из этого какие-то уроки, а потому, что это сильнее нас. Мы, пытаясь понять ее, пытаясь вжиться в нее постфактум, создаем, быть может, таинственную паутину культуры так же неосознанно, как это делает паук со своей паутиной, в которой нам и предстоит жить. И я думаю, что сейчас рассуждения о нашем опыте семидесяти лет очень напоминают рассказ о страшном событии, который каждый переживший такое событие повторяет много раз. Он просто научается жить в ситуации, в которой, как кажется вначале, жить невозможно.

Попытаюсь все-таки хотя бы разобраться с одним, по возможности. С культурным кодом этой политии. Заранее оговариваясь, что это, может быть, только один из культурных кодов этого разнообразного явления. Сложного хотя бы потому, что это было явление, конечно, глобальное и явление тысячелетнего порядка. Когда говорят, что в основе коммунистической идеи лежит идея создания рая на земле, это мне кажется не совсем точным. Если бы это было так, то катастрофические неудачи погубили бы систему и уничтожили ее в считанные годы. Потому что рай на земле все-таки требует какой-то верификации. Более того, у меня создается впечатление, что с идеей эвдемонического, счастливого рая носились в основном маргиналы этой культуры, а не представители ее основного течения. Городские сумасшедшие, а не идеологи и не вроде бы обманутый народ. Ведь ни счастья, ни справедливости, ни благосостояния эта культура, в сущности, не обещала. Точнее, если и обещала, то в такой идиотской и оскорбительной форме, что эти обещания с самого начала, с первого и до последнего дня, во всех слоях общества вызывали насмешки. Эта система, в отличие от той, которая предполагала бы действительно идею эвдемоническую, никогда не развивалась, она всегда пребывала. И в этом смысле, по-моему, вполне типичен известный анекдот, который любит рассказывать господин Бурлацкий о появлении концепции развитого социализма. Им было предложено создать какой-то жизненный, реальный идеал, а потом этот социальный инженер, автор этой идеи, с ужасом обнаружил, что реальный социализм был объявлен уже построенным. Если уж эту идею, это общество сравнивать с чем-то, то, конечно, не с раем, а с чистилищем, скорее вечным чистилищем.

Григорий Соломонович Померанц дал сегодня такую формулу: «Дух ненависти в борьбе за правое дело». В свое время по поводу известных сентябрьских убийств [1792 г.] — печального эпизода Французской революции — Жюль Мишлен высказался так. Он назвал их яростной жаждой морального самоочищения. Вот это и есть тот идеал, которым увлекались все великие революции, которым увлеклась в том числе и русская революция.

Но это одна только сторона. После этого возникает довольно сложный вопрос, который имеет две стороны. Первое. Почему этому духу ненависти так трудно противостоять вообще? Какие, собственно, струны он затрагивал в не яростных душах? И второй вопрос. Почему так трудно было противостоять ему в России в течение семидесяти лет?

Действительно, экстатическая, неодолимая жажда самоочищения себя и мира, полного, тотального искоренения греха в себе и в мире до мельчайших прегрешений, не обращаясь к Богу, собственными человеческими силами, конечно, довольно мощная духовная сила. Это превращенное аскетическое стремление, которое грозит физическим уничтожением носителям любой порчи. Ведь в сущности, если вдуматься, в такой культурной системе любой человек заранее приговорен. Просто в силу того, что он человек, что он объективно существо падшее, способное проявить свою падшесть в любой момент. Если этот приговор не приведен в исполнение, то только из политической целесообразности, по злому умыслу или из гуманности, как правило, мягкотелой.

Кстати говоря (это заметка на полях), когда эта система начинает разлагаться, она довольно легко, используя вот этот последний аргумент, становится действительно более гуманной или по крайней мере менее кровавой. У нее есть вот этот способ ускользнуть от себя. И не в этом ли разгадка, почему так быстро, в одночасье, она рухнула? Если принять эту культуру всерьез, а почему ее приняли всерьез это другой вопрос, то в ней, в сущности, действительно не остается выхода, кроме как стать честным палачом, доносчиком, ищейкой либо честной жертвой. А все остальные — это перерожденцы, разложенцы, примазавшиеся. Хотя физически и статистически именно они и составляют большинство, как и во всех обществах. Это более или менее нормальные люди.

Можно действительно задуматься, почему так до сих пор притягательна для многих идея эпохи 20–30-х годов, несмотря на все дурное, что о ней известно? Почему к ней тянутся психологически, подсознательно, как показывают многие опросы, до сих пор те, кто, скорее всего, никак уж не хотел бы ее буквального повторения? Говорят, тогда была вера, были идеалы. Но не вера вообще и не идеалы вообще. Говорят, что мы были молоды, страна была молодая. Это тоже аргумент очень важный. Но дело-то ведь здесь не в естественной ностальгии по собственной молодости, свойственной всем и всегда. Ибо заворожены этим периодом и те, кто, по сути, его не помнит. Я думаю, что скорее ностальгия по ранней молодости и естественная ностальгия имеют между собой что-то общее. И в том, и в другом случае тянутся к какой-то простоте, чистоте и искренности. Поэтому участники этой эпохи и творцы ее не всегда склонны к покаянию. Разве их намерения не были благородны? И разве, в самом деле, в юридической стороне здесь дело? Естественно, человек грешен, даже если он не обвинен юридически. И не в этом ли разгадка, мучающая уже не одно поколение коллаборационистов? Вспомните, ведь в двойственном сознании, в неполноценности веры каялся Бухарин на своем процессе. В данном случае не важно, искренне или нет. Главное, что говорилось именно это, а не что-то другое. И фраза Пастернака «я знаю, я нам не нужен» — это не дурная шутка, но и кое-что побольше шутки.

Так что человека с таким комплексом, какими бы субъективными качествами он ни обладал, гораздо легче заморочить в экстремальной сюрреалистической ситуации, чем простого среднего человека с нормальными человеческими грехами и нормальным житейским здравым смыслом. Ведь простой человек может отнестись к средним нормам повседневной морали более или менее независимым от особенностей личности и эпохи. А у человека нового типа кроме идеала чистоты и всесовершенства ничего за спиной нет, у него нет другого. И он не может в то же время не признать его недостижимость, видя это несовершенство в себе эмпирически.

И еще один вопрос, который уже был задан в нашей дискуссии. Был ли советский тоталитаризм сходен с остальными деспотическими правлениями? Я думаю, и да, и нет. В сущности, идеал тирана всех времен, идеал тирана именно такого типа, это пушкинский Анжеон, этакий романтический Савонарола. Это вечный тип, по крайней мере в Новое время. Если советская полития и внесла здесь что-то новое, то одно: системность, которая выражена в трех проявлениях. Первое, в имперсональности. Второе, в двойном коде. И третье, в технологизме. 

В советской политии, где власть десакрализована, не было неприкосновенных, в отличие от традиционного деспотизма. Все правители советской политии, кроме первого, естественно, после смерти или после отставки — палачи, недоумки или нравственные уроды. А первый не таков, потому что он вечный укор последующим.

Двойной код. Наука и мораль. Собственно, советская полития — это двойная система вроде двойной звезды с единым центром тяжести. Это неуязвимая наука, которая только раскрывается, а не дополняется. Мир чистоты учения. И мир, поддерживаемый, чистоты жизни. Уязвление одного не затрагивало другого. Вспомните, как Лен Вячеславович Карпинский сказал, что Сталин палач, но великий марксист. Это определенный момент осознания этой фигуры.

Третье, технологизм системы. Она буквально искрошила, например, церковь, когда численность священников сократилась в десяток раз. Она уничтожила любое сопротивление, уничтожив мораль теономную. Она ввела технологию без благодатного покаяния, технологию цензуры и так далее, и очень многие другие технические штучки.

Система как культура исподволь зрела в христианской цивилизации, представляя собой, если угодно, отход от тела церковной культуры при сохранении формальной грамматики христианской культуры. В недрах этой же культуры, но как бы независимо и автономно подготавливалась и техническая сторона системы. И в прошедшее семидесятилетие эти стороны наконец соединились. То, что мы наблюдали, это, видимо, был кризис вековой христианской цивилизации как мотора мирового развития, если можно так выразиться. Это еще надо осмыслить.

Не будем обманываться. Система рухнула тогда, когда исчерпала себя ее технологическая сторона, когда зашатались ее основания. И именно тогда победила слабенькая коалиция духа, высокой морали и иронического или опасливого здравого смысла. Победила малыми силами, потому что противники были либо в смятении, либо отрезвели, пока система медленно разлагалась. Итак, эмпирический вывод таков: не добро победило зло, а жизнь пережила систему. Правда, есть, видимо, и другой, духовный вывод. Трагически, но эта история показала, что свободу воли невозможно одолеть. Бог сильнее, хотя власть гораздо больше, чем казалось раньше, несравненно больше.

Поскольку у меня осталось, кажется, пять минут, постараюсь коротко все-таки сказать о том, как же можно представить себе выход из этой системы. Я думаю, что он сводится к тому, что невозможно забраться куда-то по тому же склону, по которому скатился вниз. Вчера Евгений Барабанов очень глубоко, очень интересно и очень провокативно говорил о теономной и автономной морали. Действительно, я убежден, что автономная мораль, легитимированная христианством как инобытие естественной морали, это неплохое подспорье, помогающее избежать экстатических слоев культуры. Но вот в чем дело, ведь у автономной морали в реальной истории есть реальный субстрат. Это тот самый средний европеец, гражданин, буржуа, назовите его как угодно в зависимости от политических пристрастий. Ведь его европейская культура вырабатывала веками. Искусственно, в колбе его не создашь. И не создашь отдельно от него автономную мораль. Это просто два аспекта, две стороны одного процесса.

Значит ли это, что «пиши пропало»? Не думаю, ибо рядовой гражданин — это не единственный таксон культуры. Существуют и другие таксономические основы культуры. К чему ведет вина человека вообще, идеал человека вообще, это мы видели. Но ведь и индивидуальная интимная духовность сейчас, увы, не социальна, учитывая слабость церкви сегодня.

Значит ли это, что надо махнуть рукой на мир или вовсе отчаяться? Не думаю, хотя бы потому, что церковь и христианский мир или просто мир в христианской цивилизации связаны между собой таинственно и прочно.

Есть ли у нас субъект одухотворенной социальности, если можно так выразиться? Вы знаете, я думаю, что да. Возьмите хотя бы такую естественную стратификацию нашего общества, как профессиональная стратификация. Разве не нужна особая профессиональная этика? Ну, что-то вроде клятвы Гиппократа не только для врачей, но и для многих других.

Я лично очень живо почувствовал необходимость такого рода этики для той области, которой я занимаюсь, год назад, когда 20 августа перед рассветом под дождем мы вдруг стали ждать атаки всерьез, потому что уже к тому моменту пролилась кровь, это был как раз хороший момент для раздумья. И я понял с раздражающей ясностью, что мое положение среди защитников Белого дома, в сущности, случайно. Что, вообще-то говоря, очень многое, что я делал до этого момента, скорее должно было меня привести в другой лагерь. И если я там не оказался, то либо потому, что они лично мне были глубоко несимпатичны, либо, что уж совсем неприятно, они вообще во мне не нуждались. Ведь в конце концов те проекты улучшения государственного устройства, как бы ни оценивать их с чисто политологической точки зрения, чем я занимался, могли вполне быть поводом в попытке решить проблемы государственности однозначно и в один момент.

Именно тогда я очень четко понял, что в любом политологическом анализе должно быть две фазы. Первая — это по возможности точное и честное изложение проблемы, ее анализ и соответствующее предложение. Но это только первая фаза, и упаси бог, если она станет и второй.

Вторая же — это когда предлагаемый проект, выдерживающий критику с точки зрения чисто интеллектуальной, должен стать поводом для серьезного общественного процесса, серьезной общественной дискуссии. Он должен доказать свою неуязвимость с моральной и с юридической точек зрения.

Я понял, что наиболее жизнеспособные политические и общественные устройства, как правило, не очень совершенны внешне. Иногда они просто уродливы. И у них только одно достоинство — они живут и работают.

Так что в тот день, когда действительно слышалась стрельба, я понял одну вещь. Стрельба начинается не только со стреляющих слов. Иногда она начинается и с умиротворяющих слов, но вырванных из духовного контекста.