Вестфальская модель мира, закрепившая приоритет национальных интересов, возникла почти четыре сотни лет назад, но до сих пор остается рабочей концепцией в международных отношениях. Тем не менее она больше не может оставаться инструментом решения стоящих перед человечеством проблем; постепенно ей на смену приходит система ценностей. О том, что это за ценности, как они связаны с понятиями эмоций, морали и справедливости, в каких случаях правительствам прощается ложь, и почему общество становится более толерантно к «постправде» — рассказывает польский политик и дипломат, посол ЕС в Армении Петр Швитальский.
Биография
Петр Швитальский (род. 1957) — выпускник Варшавского университета; в 1985 году получил степень доктора исторических наук в МГИМО. С 1986 года работал в Министерстве иностранных дел Польши, возглавлял Департамент европейских институтов. В 1990-е годы был первым секретарем, советником в представительстве Польши при ООН и при ОБСЕ в Вене, занимал должность в секретариате ОБСЕ, затем снова в польском МИДе. В 1999-2002 годах работал в посольстве Польши в Найроби. В начале 2005 года был назначен замминистра иностранных дел, а через восемь месяцев стал постпредом Польши при Совете Европы в Страсбурге. С сентября 2015 года занимает пост главы делегации Европейского Союза в Армении в звании чрезвычайного и полномочного посла.
От эмоций — к интересам, от интересов — к ценностям. И обратно
Общество движимо эмоциями. Речь не только об авторитарных режимах, где воля одного человека, его умственное, душевное состояние могут определять все в государстве. Даже в демократических обществах политические решения часто принимаются главами государств за письменным столом, в самоизоляции, а значит, под воздействием эмоций. В книге «Новый Макиавелли» бывший глава администрации Тони Блэра Джонатан Пауэлл пишет о том, как Блэр принял решение о вступлении Великобритании в военную кампанию в Иране в одиночестве. Так было и раньше: в «Илиаде», например, кровавое побоище было развязано после того, как один мужчина украл жену у другого.
Рассылка Школы гражданского просвещения
Превратить эмоции в интересы смог развивающийся капитализм. С точки зрения церкви, алчность — смертный грех. Но понятие интересов вывело действия государства в морально нейтральную систему, за пределы нравственной оценки. На основе мирового соглашения по итогам Тридцатилетней войны, закончившейся в 1648 году, появилась Вестфальская модель международных отношений. Агенты международных отношений в этой модели — не монархи, не религиозные лидеры, а государства, равные и суверенные. В своих действиях они руководствуются интересами, которые должны быть связаны с двумя важными вещами — безопасностью и процветанием. И роль государства — обеспечить безопасность и процветание для своих граждан. Движущей силой перемен является конфликт интересов, который разрешается на основании сообщения сил между государствами. Чем сильнее государство, тем больше у него возможностей решить конфликт интересов в свою пользу. Ко второй половине XIX столетия парадигма интересов заслужила новый очень важный эпитет — интересы стали национальными. Означает ли это, что эмоции с тех пор исчезли из политического языка и политики как таковой? Конечно же, нет.
Интересы по-прежнему играют решающую роль в международной политике, но глобализация парадоксальным образом привела лишь к усилению фактора эмоций. В труде Доминика Моизи «Геополитика эмоций» автор говорит о трех цивилизациях: цивилизации унижения, к которой он относит в основном мусульманский Восток, цивилизации надежды, к которой он относит Азию, и цивилизации страха, к которой относится в том числе Европа и Россия — это страх будущего или страх за будущее. Иллюстрацией этой культуры страха служат многие действия Европейского Союза, который из-за нежелания сталкиваться с риском нередко откладывает принятие решений или выжидает, пока проблемы разрешатся сами собой.
Иногда мы воспринимаем Вестфальскую систему как нечто вечное, полагая, что она существует с незапамятных времен и будет существовать всегда. Это не так. На смену этой парадигме придет другая. Я считаю, что она попросту не может больше оставаться инструментом решения стоящих перед человечеством проблем. Она вынуждает нас думать лишь в очень краткосрочной перспективе. Сегодня на смену системе интересов постепенно приходит парадигма ценностей. Ценности — это идеи, устремления, которые обладают чуть меньшей гибкостью, чем интересы, но они более долговечны и рассчитаны на более долгосрочную перспективу. Речь идет о достоинстве, правах человека, его свободах, демократии, равенстве и верховенстве права. Может быть, не сегодня, но уже через несколько десятилетий, мы попросту не сможем больше рассуждать о стоящих перед человечеством глобальных проблемах без понятия ценности.
Несколько лет назад министр иностранных дел Германии выступил в ООН с речью о ценностях — мире, солидарности, правах человека. А потом он вернулся в Берлин и говорил перед национальной аудиторией фактически о тех же самых вещах, но уже используя термин интересы. Тот же министр, та же страна, та же международная политика. Концепция интересов все еще обладает значимостью в контексте национального дискурса, но в Нью-Йорке, перед международной аудиторией, об этом почти не говорят. Я думаю, что мы постепенно переходим к миру ценностей.
Иногда нам кажется, что только Запад имеет правильные ценности. Необходимо помнить, что западная концепция ценностей, основанная на равенстве, достоинстве и свободе, имеет альтернативы. Например, у китайцев центральный элемент системы ценностей — гармония, и только потом справедливость, взаимовыгода и взаимное развитие. Пример развития Китая — очень хороший звонок для нас, представителей западных стран, считающих, что только у нас есть система, способная отвечать на глобальные вызовы.
Мораль: как в политике отличить хорошее от плохого
Johan Peijnenburg. A calm winter day. Fribourg, Switzerland, February, 2015
Возможно ли в принципе отличить хорошее от плохого в политике? Хорошее и плохое — это моральные суждения. На протяжении многих лет считалось, что право на них имеют только человеческие существа, но не государства. Но сегодня очень сложно поддерживать идею, что действия государства не подлежат моральной оценке. Чтобы моральная оценка стала возможна, нужно общее понимание морали, универсальный всеобщий моральный кодекс, но его нет. Хотя большинство мировых религий утверждают, что они и есть общая мораль, всегда найдутся большие группы людей, которые будут подвергать это сомнению. Например, в России моральный кодекс основан на православном христианстве, но Россия — страна многонациональная и многокультурная.
Я полагаю, что в рамках государства или нации у нас может быть устойчивый моральный кодекс. Но за пределами государств единственные нормы, на которые мы можем ссылаться — это международное право; до какой степени оно отражает принципы морали — это совсем другой вопрос.
Основная сложность по поводу морального суждения международной политики проистекает из того факта, что люди с раннего времени имели два набора морали. Один — для того, чтобы регулировать отношения внутри нашего племени, нации или государства. Другой набор — для отношений с другими племенами, с чужими, с иными. Для отношения с другими действует утилитарная мораль, основанная на парадигме интересов: вы максимизируете свои выгоды и до минимума уменьшаете свои потери. Все, что дает больше выгод, с моральной точки зрения хорошо; все, что приводит к нашим страданиям — плохо. В этой парадигме, например, можно дать взятку. Страны используют разные способы, чтобы получить место в Совете безопасности ООН: предлагают помощь, гранты, займы в странах Африки. Никто не критикует эти действия, хотя во внутренней политике это все равно что политик деньги раздает во время предвыборной кампании. Кроме того, маленькая страна может использовать любую возможность для поддержки крупного государства, делая это в расчете на помощь большого партнера в критический момент истории. Никто не считает это предосудительным, даже если связи с национальными интересами нет. Единственный случай, когда действуют моральные ограничения — это ситуация, когда крупная страна вынуждает другую страну действовать вопреки своим интересами принуждением, запугиванием или использованием силы.
Общие правила поведения государств в XX веке были сформулированы, в частности, в заключительном акте Хельсинской конференции (1975), Будапештском меморандуме (1994) и Декларации тысячелетия ООН (2000). Среди принципов — неприменение силы, невмешательство, сотрудничество, нерушимость границ, защита прав человека, свобода в выборе средств защиты собственной безопасности и добросовестность в выполнении международных соглашений.
Большой вопрос, который перед нами стоит: можем ли мы вообще говорить о разрешении глобальных проблем без моральных принципов? На мой взгляд, нет. Вероятно, единственная возможность — это достичь согласия посредством политических механизмов. Это необходимо, потому что международного права будет недостаточно, у нас нет некоего органа приведения в действие этого международного права в планетарном масштабе.
Ложь: почему лгать сейчас гораздо проще, чем раньше
Стивен Пинкер в своей книге «Добрые ангелы человеческой природы» доказывает, что уровень насилия в международной политике снижается, большинство конфликтов в мире сегодня — конфликты внутри страны. Вместе с тем в мире активно распространяются другие формы зла: ложь и воровство. Ложь как с религиозной, так и с нравственной точки зрения — осуждаемое явление, но она становится все более распространенным средством ведения политики. Одна из причин — в том, что сегодня лгать гораздо проще, чем раньше: в цифровом мире ложь в гораздо меньшей степени подлежит изобличению. Скрывать собственную личность, искажать факты в виртуальном пространстве не составляет никакого труда, а в условиях анонимности человек с гораздо большей легкостью совершает зло.
Джон Миршаймер в своей книге «Почему лгут лидеры? Правда о лжи в международной политике» пишет, что правители лгут меньше, чем мы думаем, но больше, чем раньше — причем лгут в большей степени внутренней аудитории, нежели правительствам других стран.
Ложь считается оправданной в трех случаях. В дипломатии процветает искусство белой лжи — это явление сродни тому, как мы говорим своим детям, что они замечательные художники, композиторы, творцы, пусть даже это не соответствует действительности. Чем больше государство, о котором мы говорим, тем сложнее сказать ему «нет». В 1992 году одно крупное европейское государство выступило с предложением, которое было разработано человеком из научного сообщества, и все знали, что предложение это никогда не сработает. Но ни у кого не хватило мужества сказать это открыто: проект был инициирован и обошелся в десятки миллионов евро без каких-либо положительных результатов. Второй пример, когда ложь считается оправданной, — ложь военного времени. Если страна находится в состоянии вооруженного противостояния, никто не упрекнет вас за ложь врагу. Правительству, которое лжет собственному народу, придется расплачиваться за это только в случае военного поражения; победителей, как известно, не судят. Американцы и британцы принимали ложь Джугашвили не только во время войны, но и после 1945 года. Единственное объяснение, быть может, состоит в том, что они не хотели нарушить правило, в соответствии с которым победитель имеет право на ложь. Третий случай, где ложь считается оправданной, — это переговоры. Во время переговоров, каков бы ни был их предмет, мы имплицитно считаем, что блеф — часть игры. После переговоров ни одна из сторон не чувствует себя оскорбленной, если выявляется, что кто-то прибегал ко лжи; в случае достижения договоренности это вовсе снимается со счетов.
Джон Миршаймер выделил несколько типов лжи: классическая ложь (государства взаимодействуют, но одно из них готовит демарш или провокацию), паническая ложь (при возникновении проблем внутри страны привлечения внимания общественности на некие внешние силы), ложь для сокрытия (государство посылает куда-либо вооруженный контингент, называя его волонтерами или уволенными в запас), либеральная ложь (демократическая страна поддерживает отношения со страной авторитарной и приводит объяснения, почему она вообще вступает в такие отношения с диктаторами и тиранами) и искажение истории в оправдание настоящей политики.
Порог толерантности ко лжи сейчас тоже снижен. Например, премьер-министр Польши был дважды изобличен как лжец в судебном порядке. Но это никоим образом не сказалось на его популярности. Новая идеология, постправда, предполагает, что эмоции первичнее фактов. Это цена демократического выбора: мы просто следуем за своими эмоциями, за своими чувствами. Если нам кто-то нравится из-за его носков (имеется в виду премьер-министр Канады Джастин Трюдо.— прим. авт.), то мы за него голосуем. Я, кстати, ничего плохого во взглядах Трюдо не вижу.
Многие политики сейчас даже не претендуют на правду, полагая, что правда не имеет значения. «Я верю, следовательно, я прав» — вот сегодняшняя версия картезианского положения «я мыслю, следовательно, я существую». Это вновь обращает нас к значимости эмоций. Для меня это исключительно тревожное обстоятельство. Я считаю, что поиск правды — это краеугольный камень западной цивилизации и такое отношение к фактам несет в себе большую опасность. Но можем ли мы выстраивать отношения доверия на международном уровне на каком-либо ином фундаменте кроме правды? Можно ли доверие выстроить на основе эмоций? Пожалуй, да, но эмоции недолговечны, они меняются, они обусловлены разными факторами. Как вести диалог в таких условиях?
Представляется, что правда — это единственный фундамент для какого-либо осмысленного и основанного на доверии общения, а без этого, увы, человечеству не удастся решить стоящие перед нами проблемы.
Справедливость: как установить ее во всем мире и почему в Андорре нет судов
Справедливость мне кажется одной из важнейших категорий для человека, эпитет «справедливый» очень часто используется в языке международных отношений, хотя, когда мы говорим о справедливом мире, мы далеко не всегда понимаем, что мы вкладываем в это понятие. Исторически мы говорим о справедливости как о возмездии, или юстиции, полагая, что правонарушение должно быть так или иначе наказуемо посредством законов. Другой аспект — это справедливость распределения ресурсов, материальных и нематериальных богатств так, чтобы возможно большее число граждан были удовлетворены в своих потребностях. При чрезвычайном дефиците ресурсов люди не говорят о справедливости, потому что на первый план выходит проблема выживания.
Джон Ролз полагал, что в наших отношениях с другими странами и народами, вопрос о политической справедливости более важен, чем распределение. Политическая справедливость, по Ролзу, означает ощущение равенства, право на самооборону, невмешательство, уважение к букве и духу международных договоренностей, а также к правам человека. Эти нормы, по мнению исследователя, применимы только к либеральным обществам, но и иерархические общества отчасти могут воспользоваться этими политическими категориями.
Развитие понятия политической справедливости при Вестфальской системе привело к ситуации, когда страна, подобная Китаю, с населением более миллиарда человек, имеет тот же голос в ООН, как Андорра, Сан-Марино или Сингапур. Все больше люди задаются вопросом, справедливо ли это? Речь идет о равенстве государств и при этом принципе не принимается во внимание, что государства эти очень разные и население разное. Голос отдельного человека имеет значение только если есть государство. Страны, которые хотят, чтобы у них был голос, понимают, что единственная возможность для нации чувствовать эту справедливость — образование государства. Но как быть нациям без государства, например, курдам? А государствам без территории? Страны могут исчезать, проблема глобального потепления стоит остро. Что произойдет с гражданами этих стран?
Между политической справедливостью и распределительной справедливостью есть противоречия. Например, при гуманитарной катастрофе или агрессивном режиме, который морит голодом своих людей, политическая справедливость говорит «оставайся в стороне, это не твое дело»; но распределительная справедливость и ее нормы говорят «нужно помочь». Например, некоторые бедные государства имеют право беспошлинного экспорта. Армения сейчас может экспортировать товары без таможенных пошлин в Евросоюз: власти даже боятся, что если разбогатеют и достигнут уровня страны со средним доходом, то потеряют эту привилегию.
Заменить международную справедливость как в политическом, так и в распределительном отношении призвала глобальнаясправедливость. Система международных отношений должна адаптироваться к тому факту, что у нас не одна идентичность, а несколько, и иногда эти другие идентичности гораздо более сильные, чем национальные. Когда мы чувствуем угрозу, потому что ничто не защищает нас более эффективно, чем национальная идентичность, но когда мы чувствуем себя свободными, нам нравится, чтобы нас идентифицировали через какие-то другие связи. Для некоторых людей быть феминистом может быть гораздо важнее, чем иметь национальную принадлежность. При глобальной справедливости любой гражданин любой страны может подать в суд любую страну, требуя справедливости — и именно Европейский суд по правам человека считается представителем этого нового типа справедливости. Но может ли европейская модель справедливости трансформироваться в глобальную? Многие государства хотят практиковать старую модель суверенности и не хотят сталкиваться с голосами со стороны.
Между тем для обеспечения справедливости в обществе все чаще необходим взгляд со стороны, как во время важных футбольных матчей, на которые приглашают иностранных судей. В Андорре нет судов: они считают, что страна слишком маленькая и с тесными связями, поэтом справедливость невозможна; если кто-то хочет подать исковое заявление и возбудить дело, нужно ехать в Испанию. В Сан-Марино суды есть, а судей нет: на эту роль приглашают тех, кто живет минимум в 50 км от границы государства.
В связи с понятием глобальной справедливости возникает несколько проблем. Санкции, например — это законный способ политической реакции, но справедливо ли заставлять все общество, всю нацию, платить за решения и ошибки, допущенные ее лидерами? Что делать с авторитарными или полуавторитарными обществами, в которых общество не чувствует своей силы и когда один лидер или группа принимают решения? Как быть с неравным доступом к сырью и воде и как будет применяться принцип справедливости в случае иссякающих ресурсов? А с изменением климата? Богатые государства принуждают нас стремиться к зеленой экономике и экологичным решениям. Но как же бедные страны? Они должны пожертвовать своими перспективами на лучшую жизнь только для того, чтобы внести свой вклад в достижение цели сделать мир более чистым и зеленым?
У нас нет решений этих дилемм. Но я полагаю, что мы все больше будем руководствоваться императивом глобальной эмпатии. Нам придется отказаться от Вестфальской модели международных отношений.
