«Сотрудники спецслужб поначалу выставляли себя жертвами сталинских репрессий»
Андрей Солдатов: Со временем отношение ФСБ к теме сталинских репрессий и памяти об этих событиях менялось довольно существенно. В конце 1990-х — начале 2000-х, когда мы только начали заниматься этой темой, я любил заходить в ведомственный музей ФСБ, и любопытно, как даже на моих глазах менялась экспозиция, посвященная сталинским репрессиям. Одна из экспозиций представляла Дзержинского в роли спасителя детей — видимо, когда все остальное могло выглядеть слишком сомнительно. Потом, когда начались экономические реформы Путина, неожиданно Дзержинский стал главным экономическим реформатором. Потом он оказался великим железнодорожником — эффективным менеджером, который укрепляет рабочую дисциплину и борется с коррупцией на транспорте.
К сталинским репрессиям отношение кураторов музея тоже менялось: начиналось это с идеи о том, что сотрудники спецслужб сами являются жертвами этих репрессий. Так и было написано в главном зале: столько-то сотрудников НКВД погибли в результате сталинских репрессий, выставлены письма, написанные кровью сотрудников спецслужб. Из экспозиции было не очень понятно, правда, кто эти репрессии проводил, но спецслужбы выставляли себя жертвами наравне со всем советским народом.
Я думаю, что такое отношение к репрессиям было связано с тем, что в конце 1990-х — начале 2000-х годов проходили очень радикальные реформы, касавшиеся самих спецслужб, и их сотрудники понимали, что их могут разогнать, отдать под суд, что может смениться начальство, разные неприятные вещи могут произойти с сотрудниками. Они выставляли себя жертвами, понимая, что если репрессии начнутся, то могут в какой-то момент затронуть и их самих.
Ирина Бороган: При Ельцине им было очень страшно, что их могут наказать. Я даже знала генерала, который работал в Пятом управлении КГБ, занимался диссидентами. В конце 1980-х он быстро подсуетился, нашел себе работу внутри КГБ по возвращению имущества, отобранного у церкви, — доставал иконы из подвалов Лубянки, выстилая себе дорогу к новому будущему, на случай люстрации. А вот сейчас, в последние годы он стал позволять себе шуточки, мол, Сталина на вас нет, отправить бы кого-то в ГУЛАГ. В 1990-х — начале 2000-х он не позволил бы себе сказать вслух ничего подобного, он говорил «мы — жертвы».
Андрей Солдатов: С течением времени отношение чекистов к репрессиям очень сильно изменилось. Причина, думаю, здесь в том числе и кадровая, не только идеологическая: просто за это время выросло новое поколение сотрудников спецслужб, которые не помнят другого начальства, кроме нынешнего, не помнят другого президента. Сама идея, что в стране могут произойти радикальные изменения, которые могут коснуться и самих сотрудников, вообще не близка новому поколению на Лубянке. Теперь они себя видят исключительно как люди, которые могут осуществлять эти репрессии.
«После провала путча те же самые люди спокойно пришли в те же самые кабинеты»
Ирина Бороган: В глобальном смысле связь между ЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ и ФСБ никогда не прерывалась. Понятное дело, что кагэбэшники 1980-х не проводили массовые расстрелы на Бутовском полигоне, как это делали их предшественники. Но КГБ никогда не был распущен, деятельность конкретных сотрудников никогда не расследовалась. Они и сами никогда не говорили, что их история прервалась, и что в 1991 году началась какая-то новая история, с новыми целями, в которой приняли участие новые люди. Когда путч провалился, это были те же самые сотрудники КГБ, которые спокойно вернулись в те же самые кабинеты, сели на те же самые места, и представления их остались теми же самыми. Никакого особого стыда за свое прошлое они не испытали.
КГБ никогда не был распущен, деятельность конкретных сотрудников никогда не расследовалась, никакого особого стыда за свое прошлое они не испытали
Андрей Солдатов: После распада СССР спецслужбы возвращали себе полномочия постепенно. Самое важное изменение произошло уже в 1995 году: именно тогда ФСБ стала ФСБ (до этого она была Федеральной службой контрразведки, что гораздо более узкое понятие, чем безопасность) и вернула себе следствие, тюрьмы, и вскоре вернула управление по защите конституционного строя — фактически политическую полицию. В 2000 году руководителем страны впервые стал выходец из спецслужб (Андропов, на которого они постоянно ссылаются, был партийным чиновником и никогда не был кадровым сотрудником КГБ) и в их работе появилась новая, идеологическая составляющая. Владимир Путин дал им карт-бланш, прямо заявив о том, что сотрудники спецслужб — это спасители Родины, единственная не коррумпированная сила в стране, которая сейчас всем займется и наведет порядок.
Однако важно понимать, что даже сейчас, спустя двадцать лет, у них нет полной вседозволенности — потому что Владимир Путин этого не хочет. Мы знаем, что у сотрудников ФСБ нет загранпаспортов, они не могут выезжать из страны без разрешения начальства, нет возможности иметь заграничную собственность — все, что они всегда очень любили. Более того мы наблюдаем, что бывают репрессии и в отношении сотрудников спецслужб.
«Они давно хотели уничтожить “Мемориал” и делают это с большим наслаждением»
Андрей Солдатов: Иноагент — это, конечно, спецслужбистский термин. В широкое пользование он вошел в сталинское время. Во времена перестройки активно использовался другой термин — «агент влияния», запущенный тогдашним председателем КГБ Крючковым. Это комитетская терминология, а не правоохранительная, поскольку не предполагает совершения описанного в УК преступления. Преступления, включая шпионаж и госизмену, описаны в Уголовном кодексе, в то время как «агент» — это человек, преступление которого заключается не в том, что он что-то делает, а в том, что он это делает по указке какого-то другого внешнего актора, например, другого государства или тайной организации. Это спецслужбистская психология: во всех спецслужбах мира принято объяснять внутриполитические кризисы в своих странах внешним воздействием.
Иноагент — это, конечно, спецслужбистский термин. В широкое пользование он вошел в сталинское время
Ирина Бороган: Например, Путин говорил, что интернет — это изобретение ЦРУ, хотя история интернета хорошо известна, но это никак не мешает его представлению, что везде враги, а миром правят спецслужбы. И когда он говорит про «Мемориал» и другие НКО и независимые СМИ, он обращается не к ним, а к их сильным и могущественным хозяевам, которыми, по его мнению, являются западные спецслужбы.
Спецслужбы, конечно, понимают, что «Мемориал» — это не что-то маленькое, что хранится в пыльном сундуке и путь к чему найдут только немногие. Им ясно: все, что стало известно про массовые репрессии, люди не забудут никогда. Эти факты невозможно уже стереть из народной памяти. Раньше можно было все это запрятать в архивы и написать свою историю набело. Благодаря «Мемориалу» больше этого сделать нельзя, это написано везде — в интернете, и даже кровавыми чернилами на стенах московских домов, благодаря деятельности Пархоменко.
Конечно, ненависть к «Мемориалу» всегда кипела у них в душе, всегда они это помнили и никогда не забывали. Просто политика партии была другая: даже Путин поначалу не наезжал на «Мемориал». Но уничтожить «Мемориал» — это то, что они хотели бы сделать очень давно, и, конечно, это то, что они делают теперь с большим наслаждением.
«Стратегически наследники КГБ уже проиграли»
Ирина Бороган: По большому счету, спецслужбы и те, кто хочет стереть историю, уже проиграли. В тот день, когда Владимир Путин пришел к власти, еще многие архивы были бумажными, а собранной информации было гораздо меньше. Легко можно было это все физически уничтожить. Теперь же можно усложнить жизнь мемориальцам, можно отправить их в тюрьмы. Но уничтожить их дело невозможно: эти архивы оцифрованы, они лежат в самых разных местах в интернете, и туда кровавые руки наследников КГБ не дотянутся никогда. Стратегически они проиграли. Архивы останутся навечно и история будет написана по ним.
Андрей Солдатов: С другой стороны, спецслужбы не хотят отменить тот факт, что репрессии были. Наоборот, они хотят заставить людей помнить, что в какой-то момент те могут стать беспомощными жертвами режима — так легче ими управлять. В советском и постсоветском обществе страх в основном базировался на памяти о сталинских репрессиях. Люди хранили в себе память поколений, что в любой момент за ними могут прийти и все будет очень плохо. Расхожие фразы с тех времен до сих пор в ходу: «это не телефонный разговор», «давай не будем об этом». Если бы память о репрессиях хотели совсем вымарать, элемент страха мог бы куда-то пропасть.
Другая цель спецслужб — цементировать общество через игры с исторической памятью. Если многие в России задумаются над ее кровавой историей, возникнет вопрос: «Как же так, мы народ-победитель, а теперь чувствуем себя виноватыми?» Манипуляции с исторической памятью для спецслужб очень важны, потому что это дает в том числе политическую поддержку Владимиру Путину. Людям не нравится чувствовать себя виноватыми и не хочется разбираться даже в историях собственных семей. А здесь государство дает чудесный повод об этом забыть: объявляет, что все эти разговоры инспирированы врагами, поэтому и говорить на эту тему больше не надо.
Как защитить «Мемориал»? Говорить об этом. Общественная кампания, публичность — это всегда важно. Чем больше людей об этом говорят, тем лучше. Тем более, что «Мемориал» — это не один человек, это огромная региональная сеть. Я думаю, наша гражданская активность может сыграть какую-то роль.
